Падающие звезды

   Вернувшись домой, Бургардт почти не спал. С одной стороны он был безумно счастлив, а с другой -- ему было стыдно. В сорок лет влюбиться -- это и тяжело, и как-то обидно. То, что принадлежит молодости по праву -- здесь является своего рода преступлением. А главное -- неуверенность в самом себе, какая-то смутная тревога, полная утраты душевнаго равновесия. В такой любви замаскировано холодное отчаяние, как неумолимый призрак. Все разумныя мысли и разсуждения отпадают, как сухой лист с дерева, и человек начинает двоиться. Именно, ощущение этой раздвоенности больше всего и мучило Бургардта.   "Вот тебе и конченный человек"! повторял он про себя.   Да, он был счастлив, и ему казалось, что он любит еще в первый раз, и что прежния увлечения были только жалким недоразумением, а настоящее чувство он переживал только теперь, испытывая радостную полноту существования и томительно-сладкую тревогу. Он не мог-бы ответить, если-бы его кто нибудь спросил, что ему нравится в мисс Мортон, и как все это могло случиться. Ему казалось, что все это так ясно и что иначе и быть не может, и что сам он вне этого уже не существует. А между тем, выступала на первый раз задача, требовавшая немедленнаго практическаго решения -- ни содержанкой, ни любовницей мисс Мортон он не желал делать, и одна мысль о возможности подобной комбинации уже оскорбляла его, и в то-же время он не мог представить ее своей женой, той женщиной, которая займет по праву принадлежащее ей место вот в этих стенах.   С последним представлением, как роковая тень, связывалось имя старухи Мортон. Это было уже чудовищно... В нем проснулось "чувство дома", своего угла, банальная святость котораго могла быть нарушена. Да еще являлся один маленький вопрос: как отнесется Анита к такой метаморфозе? Девочка уже вступала в такой возраст, что могла иметь свое собственное маленькое мнение и защищать свое родное гнездо. Одним словом, чем дальше думал Бургардт, тем больше возникало препятствий, точно он дальше и дальше шел в какой-то темный лес, населенный чудовищами и зловещими призраками. И тут-же рядом светлый, ликующий неземной красотой образ, который блуждающим огоньком манил в эту глубину.   Бургардт хватался за голову, точно боялся сойти с ума, и повторял:   -- Милая... чудная... Мы будем счастливы наперекор всему. Да, счастливы, как боги, а счастье даже богам не доставалось даром...   Он припомнил, как целых десять лет спало его сердце, и он все глубже и глубже уходил в тину безпутной жизни, размениваясь на мелкую монету. А теперь, в день посещения, в день счастья, он старается разбить его собственными руками, как ребенок, который из неудержимаго любопытства ломает любимую куклу. В самом деле, кто может быть его судьей? Почему он должен отказаться от личной жизни, от которой зависит его творчество? Это было бы чудовищным безумием...   Странно, как меняются мысли даже от таких простых причин, как перемена дня и ночи. То, что так волновало Бургардта ночью, при дневном свете оказалось самой обыкновенной нелепостью. Скажите, пожалуйста, какое и кому дело до него? Прежде всего, всякий живет для самого себя, особенно, если он соблюдает вежливость не мешать другим.   Когда человек Андрей утром подал в кабинет обычную порцию из сельтерский воды, кваса и лимонада, Бургардт прогнал его довольно позорным образом.   -- Ты, кажется, с ума сошел, Андрей?..   Человек Андрей покорно унес нею "снасть" в кухню и с удрученным видом обяснил, что барин немного рехнулся. Ну, квас -- это еще туда-сюда, а какой-же барин, ежели он не желает утром принимать сельтерской воды?   Выпив свой стакан чаю у себя в кабинете, Бургардт отправился в мастерскую. Ему показалось, что он в чем-то виноват перед Гаврюшей, даже больше -- он чувствовал себя его тайным сообщником, потому что Гаврюша тоже любит... Конечно, проявление чувства у Гаврюши выразилось в более интенсивных формах, но, ведь, это не мешало сущности дела оставаться одной и той-же. Потом, своя собственная работа для Бургардта являлась сейчас совершенно в ином свете, -- она скрашивалась мыслью о любимом человеке, точно он работал сейчас для двоих. Мысль о конченности казалась ему сейчас просто смешной и нелепой.   -- Ну, как у вас подвигается работа?-- спрашивал Бургард своего ученика, чувствуя фальшь в собственном голосе.   -- Все тоже...-- мрачно ответил Гаврюша, глядя на учителя изподлобья...   Бургард, увлеченный своим настроением, хотел сделать несколько указаний, но во время вспомнил о ненависти Гаврюши и удержался. Бедный юноша, вероятно, тоже работал для двоих.   Сегодня свои собственныя работы Бургардту показались в несколько ином свете. Право, некоторыя вещи были не дурны... Взять хоть ту же Марину. Конечно, нужно было докончить аксессуары, поправить немного посадку, как справедливо заметил Красавин, а детали выработаются сами собой. Бюст Ольги Спиридоновны подождет -- до весенней выставки еще далеко.   В этом бодром настроении Бургардт явился к завтраку и только тут вспомнил, что Анита не вышла утром даже поздороваться с ним, как это делала обыкновенно. Мисс Гуд тоже смотрела в сторону, на что уже не имела решительно никакого основания.   "Что с ними"?-- удивлялся Бургардт про себя, напрасно стараясь принять непринужденный тон.   У Бургардта явилась даже малодушная мысль о докторе Гаузере, точно старик все мог устроить. Анита, очевидно, дулась, хотя не имела на это решительно никакого права. Она приняла по отношению к отцу какой-то оффициальный тон и многозначительно переглядывалась с мисс Гуд, когда он разсказывал о вчерашнем спектакле в Озерках.   "Эге, начинается бабий бунт", -- подумал Бургардт, наблюдая своих женщин.   Да, у женщин в некоторые моменты является проста какая-то прозорливость, оне, как пчелы, предчувствуют самое появление соперницы. Почему, например, Анита раньше ничего не замечала, хотя он пропадал из дому иногда по нескольку дней? Вероятно, у него что нибудь есть в выражении лица или в манере себя держать. Одним словом, чувствовался другой человек. Бургардту казалось, что даже и горничная как будто смотрит на него другими глазами. Не замечая за собой, Бургардт проявлял в то же время совершенно необычную для него угодливость, как поступают виноватые мужья.   После завтрака он поступил уже совсем безтактно. Обыкновенно он отдыхал у себя в кабинете с час, пробегая газеты. Сегодня он изменил своему обыкновению и остался в столовой, чтобы поговорит с Анитой.   -- Ну, как, детка, мы будем устраиваться с нашим летом?-- спрашивал он фальшивым голосом.-- Теперь мисс Гуд приехала, и мы можем где-нибудь взять хвостик лета...   Анита посмотрела на него удивленными глазами и улыбнулась улыбкой обманутой женщины.   -- Лето прошло, папа, и об этом не стоит говорить...   -- Мы можем уехать на осень в Крым или заграницу...   -- Ты забыл, что у меня есть гимназия, а тебе придется работать для весенней выставки... Ты, как я замечаю, папа, начинаешь лениться...   -- А, ведь, ты, Анита, права... да...   Бургардт вынужденно засмеялся и поцеловал Аниту, что мисс Гуд не понравилось. Положим, поцелуй отца, но Анита уже в таком возрасте, когда с поцелуями нужно обращаться осторожно. Анита продолжала оставаться холодной, и Бургардт опять вспомнил про старика Гаузера, который не являлся точно на зло.   Целый день Бургардт провел очень тревожно и едва дождался вечера, когда условился быть у мисс Мортон. Он и страстно желал этого свидания, и чего-го смутно боялся. До сих пор он еще не был ни pasy у нея с визитом. Она жила на Большой Морской, в каких-то меблированных комнатах. Раза три Бургардт проезжал мимо и не мог решиться нанести визит. Почему -- он и сам не мог себе обяснить. Но сегодня он должен был ехать к ней, потому что так было условлено, и в записной книжке мисс Мортон стояла лаконическая фраза: "Завтра я вас жду"... Как она его встретит? Он напрасно старался представить себе выражение ея лица, ея глаза, улыбку. Даже то, что случилось вчера в саду, начинало казаться ему каким-то сном. Это было какое-то безумное счастье, от одной мысли о котором у него захватывало дыхание. Нет, он счастлив, как молодой бог... К чорту все сомнения! Жизнь человеческая так коротка, и ни одно солнце не поднимется во второй раз. А, ведь, люди больше всего боятся именно собственнаго счастья, как слепые, когда им снимут катаракт, боятся дневного света.   Бургардт отправился на Морскую часов в девять вечера. Анита видела, что он уезжает, но не спросила, куда он едет, зачем и надолго ли. Он вышел из своей квартиры с чувством вора, который уносит с собой самое дорогое и боится, что его кто нибудь остановит на дороге. Только на улице он вздохнул свободнее. Жар свалил. С моря громоздившимися облаками надвигалась гроза. Подезжая к Морской, Бургардт слышал первый удар грома. У него мелькнула малодушная мысль о бегстве, -- ведь можно послать письмо, что некогда или что нибудь в этом роде.   Она была дома и встретила его в передней. Первое впечатление, которое неприятно подействовало на него -- это запах каких-то крепких восточных духов. У мисс Мортон было три комнаты, устроенных, как бонбоньерки, что тоже не понравилось Бургардту.   -- Я так ждала...-- обясняла она, не сопротивляясь его ласкам.   Он точно опьянел от одного взгляда на нее, и ему показалось, что он уже раньше бывал вот в этих комнатах, знает всю обстановку, все привычки хозяйки и что никогда не уйдет отсюда.   Бургардт заметил, что сегодня у нея шевелились губы, точно она что-то повторяла про себя. Но разве нужны были слова, когда так красноречиво блестели эти глаза... И он еще мог колебаться, мог в чем-то сомневаться, раздумывать, -- он больше уже не принадлежал самому себе.   -- Милая, милая, милая...-- шептал он, теряя всякое чувство действительности.-- Я тоже ждал и много думал и был счастлив, что могу думать о тебе...   Все время визита Бургардта безпокоила мысль о старухе Мортон. Ему даже казалось, что она сидит в соседней комнате, но мисс Мортон каким-то чутьем угадала его мысли и, не дожидаясь неловкаго вопроса, предупредила, что "мама в Лондоне". Бургардт вздохнул свободно, хотя и не желал оставаться в этих комнатах, в которых было что-то подозрительное.   -- Мы едем на острова?-- предложил он.   Она согласилась и вопросительно посмотрела на него.