Падение Левиафана

Когда начало возвращаться сознание, первыми появились краски. Синяя, но без слова для названия синевы. За ней красная. Потом белый цвет, тоже что-то значивший. Как фрагмент понятия. Снег.

Пришла радость и длилась дольше, чем страх. И само собой неизвестно откуда принеслось глубокое, бурное изумление. А структуры возникали и исчезали, соединялись и расходились. Часть из них распадалась медленнее, иногда они связывались друг с другом, иногда держались из-за этого дольше.

Как младенец, постепенно соединяющий зрительный образ, осязание и ощущения собственных мышц в одно целое, еще не названное «стопа», эти клочья сознания, коснувшись вселенной, начали формировать некое понимание. Это нечто ощутило свою неуклюжую, грубую телесность, проталкивающую химические вещества в широкие прогалы между клетками. Оно чувствовало пульсирующую вибрацию, окружавшую кольцо соединяющих миры врат, думало о язвах и ранах. Оно что-то чувствовало. Оно что-то думало. Оно вспоминало, как помнить, и опять забывало.

У него была причина и цель. Нечто для оправдания зверств, совершенных, чтобы избежать худшего. Он предал свой народ. Он устроил заговор против миллиардов. Приговаривал к смерти тех, кто был ему верен. Да, причина была. Он вспомнил. И забыл. И он заново открыл для себя великолепное сияние желтого, целиком погрузившись в новое ощущение.

Голоса доносились до него как симфонии. Доносились как кваканье. Он был поражен, обнаружив, что существует, и что он — это он. Что-то он обязан был сделать. Кажется, спасти человечество. Что-то грандиозное до абсурда.

Он забыл.

«Вернись, папочка, не оставляй меня».

Он привычно сосредоточился на дочери, как в те давние времена, когда в младенчестве она спала рядом с ним. Дочь хныкала, и он просыпался, чтобы не потревожить жену. Дочь держала его руку в своих руках. Она что-то говорила. Он не помнил слов, и пришлось возвращаться назад, туда, где она их произносила. «Доктор Кортасар. Он хочет меня убить».

Это показалось неправильным. Он не знал почему. Где-то поднимался и опять затихал шторм. Это связано. Он должен был спасти их от шторма, от того, что в нем. Или же от их собственной, чересчур человечной природы. Но была там и его дочь, и она была необычной. Он видел, как страдание растекается от ее мозга по всему телу. Боль в ее крови наполняла воздух вокруг. И теперь он хотел — хотел успокоить ее, утешить. Он хотел поправить для нее все, что не так. Но, что интереснее, он впервые чего-то хотел.

Странность чувств, все эти ощущения, отвлекли его, и фокус сместился. Он держал дочь за руку и где-то блуждал. Когда он вернулся, то по-прежнему держал ее руку, но она теперь стала кем-то иным. «Мы должны вас просканировать, сэр. Это будет не больно».

Он припомнил про доктора Кортасара — «он хочет меня убить». Стал отпихивать Кортасара, толкая пустоты между крошечными частицами, составлявшими его физическое существо, пока человек не закружился как пыль. Так. С этим справился. Но усилие утомило Дуарте, все тело ныло. Он позволил себе расслабиться, но даже тогда следил, чтобы дрейф был поменьше. Его нервная система разладилась, однако продолжила упорядочиваться. Его тело продолжало существовать, даже если существовать не могло. И он восхищался таким упорным отторжением смерти, словно это было нечто вовне. Абсолютно бессмысленное физическое стремление каждой клеткой двигаться дальше, ожесточенная жажда продолжать жизнь, не нуждавшаяся даже в усилиях его воли. Это все что-то значило. Это важно, просто он должен вспомнить. Это как-то связано с его дочерью. Как-то связано с ее безопасностью и здоровьем.

И он вспомнил. Вспомнил, что был человеком, любящим своего ребенка, вспомнил, как был человеком. Вспомнил нечто более сильное, чем стремление построить империю. Вспомнил, что он создал из себя нечто, отличающееся от человека. Нечто большее. И понял, что это инопланетная сила и сделала его слабым. Понял, как простое и грубое вещество тела удержало его от полной аннигиляции. Меч, сразивший миллиард ангелов, причинял приматам в наполненных воздухом металлических пузырях только некоторые неудобства. Человек по имени Уинстон Дуарте, находившийся на полпути между ангелом и обезьяной, был расколот, но не убит. И осколки находили свой путь.

Но существовал кое-кто еще. Человек, чьи мысли как русла высохших рек. Еще один измененный. Джеймс Холден, враг Дуарте, ставший врагом и его врага, причем много раньше, чем Дуарте был расколот и снова восстал из осколков.

С беспредельным усилием и осторожностью он подтягивал внутрь все свое сознание, невыносимо сложное и необъятное, все сильнее и сильнее сжимая себя в то, чем был. Синий цвет угас и стал тем, что он знал, когда был человеком. Ощущение бушующей по ту сторону бури, насилия и угрозы ушло. Он почувствовал теплую, пахнущую железом плоть собственной руки, сжимающей пустоту. Он открыл глаза, повернулся к панели управления связью и открыл соединение.

— Келли, — произнес он. — Ты не мог бы принести мне свежего чая?

Пауза длилась меньше, чем можно было ожидать в таких обстоятельствах.