Палачи и придурки

— Разрешите мне! Я только несколько слов! — и тянул вверх руку, как ученик-отличник, и лестница пела в такт его шагам, отзывалась колокольным гулом. — Я только несколько слов, — сказал он оратору, забирая у него мегафон, привычно откашливаясь, словно стоял на кафедре в лекционном зале медицинского института и звонким голосом бросил в толпу первое слово. — Друзья! Дорогие мои соотечественники! Сказано в писании: из земли человек вышел, в землю и уйдет! Мы столько раз эти слова слышали, что смысл их для нас уже превратился в пустой звук. Но вдумайтесь, вдумайтесь внимательно! Представьте: умирает человек, черви земные и прочие твари разносят, рассеивают тело его в гумус, в тот тонкий живительный слой на планете, который и дает нам жизнь, пищу. Нет никакого другого источника для нашей пищи! Из гумуса произрастают хлеб, овощи, плоды. Из него же произрастают травы, травы поедают животные и дают нам мясо. Вот он, вот этот гумус, который мы так бездумно попираем ногами! — Всеволод Петрович перегнулся через перила и потряс в воздухе руками, указывая куда-то под ноги толпе и многие в ней стали заглядывать вниз, топтаться, но ничего, кроме грязи не увидели. — Из него мы черпаем жизнь, через него соки земные входят в нас и помимо всего прочего перерабатываются в вещество, дающее жизнь и нашим потомкам!

Послышались в толпе смешки, оживились люди, заулыбались.

— Ну-ну, ты прямо говори, что это за вещество за такое!

— Не пойму, он что, вышел на трибуну, чтобы учить нас, как детей делать?

— Слушайте, слушайте! — замахал Всеволод Петрович. — Вот он, великий смысл этих великих слов: из земли человек вышел! Миллиарды наших предков — русских, евреев, татар, грузин, китайцев, негров и прочих и прочих рас и национальностей лежат в земле, мы пашем плоть их — их плотью нам и воздается. Мы плоть их едим и из плоти этой воспроизводим наше потомство. И мы не задумываемся о том, из чьей плоти вырос хлебный злак — из еврейской или русской, из грузинской или литовской. Мы не задумываемся о том, из чьей плоти выросла былинка, сгодившаяся в пищу животному. Вообразите: русский съел хлебный колос, выросший на прахе почившего еврея, что получится? Кого он произведет на свет?

— Неужели еврея? — крикнули весело.

Захохотали многие в толпе, но были и такие, которые внимательно и изумленно смотрели на профессора. Несколько человек стали подниматься по железной лестнице.

— То-то и оно! — тоже весело крикнул Всеволод Петрович. — Не знаем мы, не ведаем, кто мы есть! Никто из нас не может с уверенностью сказать: я русский, я еврей, я татарин. Все мы дети Гумуса и все мы едины!

Тут почувствовал он, как его подхватили под руки, приподняли и понесли. Он оглянулся и встретился с суровыми и твердыми взглядами.

— Что это ты здесь такое несешь, старичок?

Внизу ждал уже, суетился Веня.

— Ребята, ребята, зачем вы так! Это же всемирно известный профессор, ученый! Отпустите его!

Всеволода Петровича отнесли чуть поодаль толпы, где не горели фонари, и поставили на землю.

— Иди, старичок, — похлопали его по спине. — Может быть ты и прав, да только правда твоя в настоящий момент никому не нужна. Ты подожди десяток-другой лет, а там Бог даст...

— Я не могу ждать, — печально сказал Всеволод Петрович. — Ведь я уже не молод.

— Ну знаешь, это уж твои заботы. Ты старайся, старайся.

Веня одернул на профессоре костюм, поправил галстук.

— Угораздило же вас полезть на эту дурацкую трибуну! Ну и чего вы добились? Ну? Это в вашем-то положении! Я уверен, уже строчит кто-нибудь донос, а завтра очередной документик ляжет в вашу папочку, в ваше дело. Надо же думать головой, ей-богу!

— Что я такого предосудительного сказал?

— Э-э, дорогой мой! Там умеют слова прикладывать одно к другому! И предосудительное выйдет и преступное! Сидеть надо в вашем положении тихонько — тише воды, ниже травы и не рыпаться. Право, даже и не знаю, как оставлять вас одного. Обещайте, что пока я в Москву буду летать, вы не пойдете ни на какие митинги и вообще будете сидеть дома.

Всеволод Петрович обещал твердо.

* * *

Пронесся слух по городу Благову: в клинике профессора Чижа, будучи под наркозом, заговорил на чистейшем английском языке подопытный пес Полкан. Будто бы в той, прежней своей жизни был он английским лордом и членом парламента. Пронесся такой слушок в интеллигентных кругах и явился предметом самого всестороннего обсуждения.

Долетел он и до ушей Виталия Алексеевича Блохина, и Виталий Алексеевич удовлетворенно хмыкнул.

— Все возможно, все возможно на этом свете! — сказал он коллеге, донесшему до него эту весть. — Мир, скажу я тебе, темен, и чем дальше мы живем, тем все более темней он становится.

И сел в поджидавшую его служебную «Волгу».

— В кардиоцентр, — привычно сказал шоферу и всю дорогу, пока ехали, скучно и брезгливо цеплялся взглядом за надоевший уже до тошноты городской пейзаж, за серые, одинаковые коробки домов.

Однако оживился немного, завидев выходящего из ворот кардиоцентра ординатора Александра Григорьевича Вульфа, и придержал шофера за плечо.