Палачи и придурки

— Жил в тридцатые годы в доме напротив, чуть-чуть наискосок отсюда, гражданин по фамилии Киселев. Жил одиноко в большой коммунальной квартире, и примечательнейшим его свойством была зависть. Завидовал всем: начальникам за то, что у них отдельные квартиры и персональные машины, генералам за их генеральские привилегии, соседям, дворнику и даже своему коту Ваське за то, что тому не надо было ходить на службу. И чтобы ублажить это свойство, найти для него выход и самому не сгореть в огне зависти, стал Киселев писать доносы. Напишет, глядишь — и нет человека, исчез. Во вкус вошел, ночами караулил в подворотнях в ожидании, когда с легким шелестом подкатят машины и подтянутые молодые люди поволокут очередную жертву. И так увлекся, что однажды в тридцать седьмом году написал донос на атланта, стоявшего ранее на его месте: криво, дескать, стоит. Может, он ничего такого и не имел в виду, может, просто опасался аварии, заботился, чтобы не рухнул балкон и не придавил кого-нибудь. Но в компетентных органах работали люди тоже увлеченные, знающие свое дело: раз поступил сигнал, надо реагировать. Атланта забрали, и с тех пор его никто не видел. А чтобы балкон не упал, поставили временно Киселева, пока не пришлют замену. Поставили и забыли. Вы ж понимаете, в тех органах доносы любят, но доносчиков-то не особо жалуют, пренебрегают. Там тоже мораль. Своеобразная, но мораль.

— Так вот и стоит Киселев уже полвека и ждет замены. И мечтает заманить какого-нибудь наивного чудака — якобы подержать за него одну только минутку, якобы ему надо отлучиться по естественной надобности. Но дураков нет, никто не соглашается.

— Сволочи! — заныл Киселев. — Тянули вас за языки!

— Полвека! — ужаснулся Аркадий Семенович. — Но ведь справедливости ради надо признать, что он давно уже искупил свою подлость. К тому же многие люди, писавшие в те времена доносы, доживают счастливо свой век в почете и уважении. А множество людей и сейчас пишет доносы, и ничего. Может, справедливо было бы заменить Киселева?

— Именно, именно, золотой вы мой! — заволновался, забился Киселев и жадно уставился на Аркадия Семеновича. От волнения даже одна нога его соскользнула с тумбы, и он чуть не упал. — Именно справедливо, молодой человек!

— Ах! — воскликнули кариатиды хором. — Вы такой добренький! Ну так станьте сами на его место!

— Я не могу, — сжался весь Аркадий Семенович под жадным взглядом атланта Киселева, — у меня дела, мне надо написать роман... Да и вообще... — он махнул рукой и бочком, бочком — поспешил прочь от этого места. Вслед ему неслась брань несчастного атланта.

* * *

«Человеку предопределено», — вертелись в голове Аркадия Семеновича слова безымянного атланта. И вдруг действительно почувствовал, до невероятной ясности ощутил себя привязанным к этому подлому кружению, к кругам этим. И увлеченный мыслями, не заметил, как сел машинально в автобус, и обнаружил, глянув в окно, что едет к дому своему на Петроградскую сторону. Ну и ладно, значит, не судьба, никуда не поеду больше, и прекрасно. Да и время уже было позднее — приближался час «пик», сноровистей забегали, засуетились по улицам люди, тыкаясь в двери продуктовых магазинов, плотнее, убористей набиваясь в транспорт. Подхватили люди и Аркадия Семеновича, увлекли, перескочил он со своих кругов на круги повседневных мелких забот о хлебе насущном, очутился в гастрономе в очереди за дешевой «чайной» колбасой. И это можно было считать удачей — наткнуться на такую колбасу: мог он теперь на свои капиталы купить ее побольше, поувесистей кусок. К тому же, как утверждали знающие люди, в этой колбасе больше мяса, чем в других, более дорогих колбасах. А мясо Аркадию Семеновичу было необходимо, чтобы питать мозговые клетки, вдохновляться и писать роман. Необходим был для этих целей и сахар. Он и сахар купил в кондитерском отделе, и квадратную пачечку чая. В булочной же приобрел батон. Истаял, таким образом, весь его гонорар, истек между пальцами — пустяки остались, мелочь.

Предвкушал Аркадий Семенович, шагая к дому, предвкушал горячий чаек с толстым колбасным бутербродом, этаким бюрократом, мечтал, как вопьется в него зубами — в свежую пахучую плоть, как отхлебнет чаю и растает во рту эта благостная смесь, протечет живительным водопадом в пустой желудок. Да, проголодался он на кругах своих и продрог изрядно — неопределенными еще были весенние дни в Ленинграде, не напитались они еще теплом и солнцем. Торопливой походкой вошел Аркадий Семенович в свой родной подъезд и ногу занес на первую ступеньку лестницы, но вдруг приостановился, замер с поднятой ногой.