Палая листва

Он произнес эти слова с тем же безразличием, с которым когда-то, верный чемоданам, в которых хранится одежда родных, умерших до моего рождения, покорился жребию, выпавшему на Макондо. С тех пор все катилось под гору. Даже энергия моей мачехи, ее железный властный характер обратились в горькую тоску. С течением времени она кажется все более отстраненной и замкнутой, и настолько глубоко ее разочарование, что сегодня вечером, сидя у перил, она сказала:

– Я не сдвинусь с места до Страшного суда.

Отец всегда все делал по-своему. Вот и сегодня он взялся за исполнение постыдного обязательства. Он уверен, что все пройдет без серьезных последствий. Индейцы встают и идут заколачивать гроб и открывать дверь. Они подходят, я поднимаюсь, беру ребенка за руку и отодвигаю стул в глубину комнаты, чтобы не оказаться на виду, когда откроют дверь.

Ребенок задумчив и сосредоточен. Когда мы поднялись, он посмотрел на меня с каким-то растерянным, немного ошалевшим выражением на лице. Но теперь он вновь задумчив, стоя рядом со мной и глядя, как индейцы обливаются потом, силясь отодвинуть засов. Дверь с долгим пронзительным скрежетом ржавого металла распахивается настежь, и я снова вижу улицу, сверкающую белую пыль, покрывающую дома и делающую селение похожим на свалку старой поломанной мебели.

Как будто Бог объявил Макондо ненужным и бросил в угол, где валяются селения, переставшие приносить пользу миру. Ребенок, которого в первую минуту ослепил вдруг ворвавшийся свет (его рука дрогнула в моей, когда открылась дверь), поднимает голову, к чему-то внимательно прислушивается и спрашивает меня:

– Ты слышишь?

Только тут я улавливаю, как в одном из соседних дворов, ухая, отсчитывает время выпь.

– Да, – говорю я. – Должно быть, уже три часа.

И почти в то же мгновение раздается первый удар молотка по гвоздю.

Стараясь не слушать этот вонзающийся в душу звук, от которого мурашки бегут по коже, и пытаясь не обнаружить перед ребенком свое смятение, я отворачиваюсь к окну и вижу поодаль, на другой стороне улицы запыленные поникшие миндальные деревья, а за ними в глубине наш дом. Подвергшийся невидимым ветрам разрушения, он также обречен уже на безмолвную и безнадежную погибель. Таково все Макондо после того, как его выжала банановая компания. Плющ оккупирует дома, улочки зарастают кустарником, стены трескаются, и средь бела дня в спальне можно встретить ящерицу. Кажется, все разрушается с тех пор, как мы перестали выращивать розмарин и туберозу, а невидимая рука перебила в шкафу рождественский фарфор и принялась вскармливать моль в одеждах, которые никто не носит. Когда оседает дверь, не находится заботливой руки, что починила бы ее. У отца уже не те силы, что были до болезни, после которой он навсегда остался хромым. Сеньора Ребекка у своего вечного вентилятора не находит занятий, которые могли бы отвлечь ее от недобрых помыслов, питаемых ее бесплодным и мучительным вдовством. Агеда разбита параличом и поражена тяжким религиозным недугом, а у отца Анхеля, кажется, одна забава – каждый день, объевшись фрикадельками, с тяжестью в желудке забываться в сиесте. Единственное, что остается неизменным с прежних времен, так это песенка близнецов из Сан-Херонимо и эта таинственная нищенка, которая вроде бы и не стареет, и двадцать лет подряд приходит по вторникам за веточкой мелиссы. Лишь свисток запыленного желтого поезда, на котором никто не уезжает, четыре раза в день нарушает безмолвие. Да по ночам еще гремит электростанция, которую оставила в Макондо банановая компания.

Я гляжу в окно на дом и думаю, что там неподвижно сидит на стуле моя мачеха и, быть может, думает, что, прежде чем мы вернемся, налетит последний ветер и сметет селение с лица земли. Тогда исчезнут все, кроме нас, потому что мы вросли в эту почву комнатой, полной чемоданов, где еще хранится и домашняя утварь, и одежда моих прапрадедов, и москитные сетки, укрывавшие лошадей, когда мои родители ехали в Макондо, спасаясь от бедствий войны. Мы связаны с этой землей памятью о давно ушедших, чьи кости не сыщешь и на глубине двадцати локтей. Чемоданы стоят с конца войны, и они будут стоять там и сегодня, когда мы вернемся с похорон, если только не налетит последний ветер и не сметет Макондо, его спальни с ящерицами и его печальных молчаливых жителей, раздавленных воспоминаниями, с лица земли.

Вдруг дедушка поднимается, опираясь на трость, и вытягивает свою птичью голову, на которой очки сидят так прочно, будто стали частью его лица. Я думаю, что мне было бы очень трудно носить очки. При каждом движении дужки соскакивали бы у меня с ушей. Думая об этом, я постукиваю себя по носу. Мама смотрит на меня и спрашивает:

– Болит?

Я отвечаю ей, что нет, просто я думаю, что не смог бы носить очки. Она улыбается, глубоко вздыхает и говорит:

– Наверное, ты весь мокрый.

И правда, одежда жжет мне кожу, толстый зеленый вельвет, застегнутый доверху, прилипает к потному телу и вызывает убийственные ощущения.

– Да, – отвечаю я.

Мама наклоняется ко мне, развязывает бант и обмахивает мне шею со словами: