Памяти Лизы Х

— В каких других газетах?

— На других языках, на узбекском, — Лиза осеклась. Зачем про другие упомянула, сейчас будет спрашивать. Но Рохке не спрашивала.

— Лизавета Темуровна, папа не верит. Спрашивает, кто душить будут, все немцы на фронте? Я ему говорю: поляки будут, украинцы, литовцы. Папа, не помнишь наши жизни? Посреди них жили, ми на Пасху пряталися, на Рождеству пряталися. А шо тут раз, вентиль крутнул, газу напустил, и нету жидив, ни одного. Токо наши серебряны ложки остались, нате берите, — она засмеялась.

— Рохке, пусть папа не верит. Не убеждайте его.

— Надевайте манто, не уколитеся только, — она перелицовывала лизино пальто, прилаживала рукава, — а назад поедем, так папа увидит, шо нет никого.

— Не надо вам возвращаться.

— Кому ми тут нужные?

— Я постараюсь помочь, у вас нужная профессия. Не говорите ему. И вообще не говорите никому.

— Я никому. Соседа Матвея опасаемси. До нас таки люди ходили, ласково бачили, а потом раз, и пропал. Понимаете, Лизавета Темуровна? Говорят, там жена запертая на дому?

— Рохке, она больная.

— Да, умалишенная, все говорят. Шой-то я разболталася, звините.

— Рохке, вот тут ампулы для вашего папы. Я вечером укол сделаю. Надо неделю колоть, приходите вечерами.

— Лизавета Темуровна, спасибо. Я заплачу, вот с получки тотчас.

— Не надо. Я в больнице взяла. В аптеках нет.

Лиза воровала ампулы для старика. К концу войны лекарств в госпитале хватало, по лендлизу получали из Америки, из Австралии даже. Никто не спрашивал у врачей, медсестры тоже не отчитывались. Воровали, продавали на рынках. Лиза брала для кого-нибудь, для отца Рохке, для Ходжаева. Иной раз Фира просила для больных, она ездила по кишлакам, там лекарств не хватало. Там ничего не хватало, ни лекарств, ни бинтов, ни прививок. Было много туберкулезных детей, измученных женщин. Хоть не голодали, уже хорошо.

Лизу не проверяли. Пост стоял, шмонали нянек, медсестер иной раз, врачей никогда. Проносила в сумке. Все для победы, как же иначе!

Конец войны приближался. Стали уезжать эвакуированные, артисты, киношники. Вокзал бурлил, таскали дыни, ящики. Вдруг город стал тихий, пустынный. Одни уезжали, другие, еще воевавшие, не прибыли.

Ветер шелестел рваными афишами. В госпитале стало меньше раненых. Он пустел на глазах, шаги гулко отдавались в коридорах, на лестницах. Выносили лишние койки из палат и коридоров, складывали во дворе. Иногда ночами их растаскивали. Особисты забирали документы, жгли за мертвецкой в черных железных бочках.

Шли бои за Берлин. Последний шаг, бой, рывок, и наступит тишина. Ее ждали с некоторой растерянностью. Уже привыкли к ритму войны, которая давала ежедневный смысл жизни, явный, бесспорный. По коридорам ковылял парторг Ильясыч с мухобойкой. Следил за портретами вождей, чтоб не обсиживали. Лиза смеялась: увидит муху на сталинском носу и шлеп! А тут особист из-за угла увидит, Ильясыча шлеп!

Покидал город зав отделением Рубен Григорич. Его перебрасывали в Прибалтику, он грустил. Ему нравился Ташкент, тепло, у него тут была госпитальная жена — веселая спортсменка из физиотерапевтического. В Прибалтике его ждали хмурые несоветские люди, холодное сырое небо. Туда должна была приехать законная жена, которую он не видел всю войну, да и не хотел. Похоже, и она не скучала по Рубену Григоричу, но военные правила предусматривали перевод с семьей. Наверно, ей тоже не хотелось уезжать из теплого города Тбилиси, от родных, от большой семьи. Она не видела войны, разрушенных городов. Теперь увидит.

Рубен Григорич уже почти не оперировал, писал характеристики, отчеты, сдавал дела. Вызывал врачей прощаться. К Лизе он был особенно внимателен, учил ее, помогал. Отдал ей свои книги.

— Сдадите экзамены, и присвоим высшую категорию, сразу, за военный опыт. И звание майора. Я ходотайствую за повышение. Через пару лет станете зав отделением. Выберете профиль. Советую нейрохирургию.

Лизе было печально, уходил спокойный умный человек, умелый хирург, защитник всех от придирок и подозрений особистов. Еще один человек, который знал Илью.

Вместо Рубена Григорича назначили гражданского, испуганного отсидевшего старичка, которому не светило вернуться домой в Москву.

Летом Лиза сдала экзамены экстерном. Получила диплом, значок ромбиком. Дома устроили маленький праздник, Фира наготовила еды. Пришли из госпиталя и друзья Ходжаева. Пришел сосед Матвей, принес Лизе фигурную рамку: диплом повесить на стену. Наверно, из-под вождей вынул, вспоминала Лиза его квартирку.

Впервые дом вдруг стал тесный. Шумели, Лиза вспомнила проводы Ильи, так же говорливо. Ей было и неловко, и приятно чувствовать себя центром внимания. Видно было, что ее любят, и она дорожит ими, своими соратниками.

Уходили раненые. Тот самый офицер в очках, Равиль, дневник которого был спрятан у Ходжаевых, однорукий, хромой выписался. Пришел проститься к ней домой. Сидел во дворе с цветами, ждал. Лиза разогрела картошку, накрыла стол. Он отказывался, но Лиза настаивала: вам надо есть часто.