Памяти Лизы Х

Ходжаев, Эльвира, их маленький сын, которого забрала корь. Эльвирины родные в Европе в шляпах с цветами и дома, в Персии, лица их полузакрыты белым тонким шелком.

Владимир с родителями, тогда еще Вольдемар в Риге.

Вот она с Ильей — большая фотография хирургического отделения в сорок втором году. Они стоят в заднем ряду, вспомнила, как Илья тайно гладил ее по бедру, пока фотографировались. И лицо у него такое веселое, шкодливое. Лиза стоит прямо, старается не рассмеяться, и тайно пощипывает его сзади.

Мать, ее фотографии на послелагерный паспорт. Смотрит волком. Да, так и надо смотреть. Мне бы научиться.

Фира, с маленьким Ильей и Натаном. Все в соломенных шляпах. Интерьеры с пальмой, плетеные кресла. Как на фотографии с Вольдемаром. Только одеты легко, в полотняное, светлое, наверно, ташкентская жара в разгаре. Фира на работе, газетная вырезка: врач Э. Х. Фридман делает прививки в кишлаке.

Фотография ее детства в Москве на первомайской демонстрации с родителями — все, что она взяла из дома. Все теперь будут на виду. Опять со мной.

Ее взгляд упал на картину. Вот открылась твоя котомка, старуха.

Не злодейка ты, нет, ждала терпеливо, пока я соскучусь по ним. Время разбрасывать и время собирать. Собираю, собираю, никого не обделю.

На юбилей Лиза пригласила соседей и своих больничных. Напекла пирогов с капустой, купила на рынке баранью ногу, сосед татарин помог приготовить. Соседи принесли стулья, еще один стол, посуду. С утра накрывали, готовились. Лиза бегала в бигудях от плиты к столу, под пластинку — первый концерт Чайковского. Бравурный, широкий, подходит к юбилею.

Соседка накупила цветов, расставила по вазам и бутылкам.

— У тебя большая семья, Лиза! Сколько фотографий!

Рассматривали, обсуждали.

— ТетьЛиза, вы в прошлом веке родились, да?

— Я ее совсем девочкой помню, как первую ампутацию доверили. Перекрестила ее в затылок. А она замерла, а потом раз, и чисто так!

— За тех, кто был с нами, за Илью!

Пели военные песни, про синий платочек, про жди меня, потом новые, из Анны Герман, про Наманганские яблоки, ревели Высоцкого про альпинистов, стучали по столу.

Лиза смеялась, не пела. Ей было и радостно, и печально, такое чувство, что вот у них все по-настоящему, а у нее не совсем. Ей казалось, что они отдаются моментам жизни целиком, она не могла так. В ней сидел внутренний страж: как надо, как идеально, как правильно, как ожидают от нее пионерки, девочки из хорошей семьи, от врача, от офицера, на войне, на невойне. Страж наблюдал, сковывал, обесценивал радость.

Было ли у нее когда-нибудь самозабвенное, целиком ее? Да, наверно, это Илья, любовь с ним, его смерть. Немало. Еще можно представить то хорошее, что не произошло с нами, но могло. Это ведь тоже настоящая жизнь.

Всегда на Лизино веселье приходили ее мертвые, с которыми не случилось долгого пиршества, в глаза заглядывали: как ты без нас, весело тебе? Когда вы отстанете от меня, те и эти, и другие с берегов Ахерона?

Прибирала посуду, потом сидела на кухне, курила, потягивая вино. Вот так надо справлять юбилеи. Так надо жить, исполнять новые ритуалы от всей души. Поняла, старуха на арбе? Катись, арба, катись. Уже вниз под откос. Все быстрей. Быстрей катись, я уже все прожила, пора мне.

Долго не могла уснуть потом, наконец, задремала и они все пришли. За мной? Банальный сон. Ну что стоите? Меня ждете? Скучно вам на туманных берегах? Как развлекаетесь? В ад на процедуры ходите? На полчасика, на сковородку. Сегодня за такой-то год, такой-то месяц, такое-то число. У нас записано, что тогда повели себя недостойно, гусеницу раздавили, ближнего не защитили, уши заткнули, глаза закрыли. Извольте поджариться, терпите великодушно, как доктор прописал. А потом назад, на райские поляны отдышаться.

Многих умерших она пережила уже, как ни старалась не отдавать их.

Приходили знающие за осиротевшим телом, из которого ушла душа. Возились с ним, наряжали, в ящик заколачивали, закапывали поглубже. Знали, как заворожить, чтобы, не дай бог, душа в него не возвратилась. И вот носится она без хозяина, как брошенная собака, и умирает забытая, и расыпается пылью.

Вскоре Лиза оставила работу в больнице, только лекции два раза в неделю. Обнаружились болячки, сердце, давление.

Как-то рано, можно было еще и побегать, она даже расстроилась. Повалялась в больнице, первый раз в жизни. Предложили в цековскую, но она отказалась. Никогда не была у них, за заборами-воротами. Там был мир падишахов, чужие игры.

Легла в свою больницу.

— Какой кошмар у нас, оказывается, некуда спрятаться, двенадцать человек, все рядом, все на виду. Лежачих моют, другие смотрят. Никаких ширм, занавесок, — жаловалась она Ирине Степановне, — я на обходе не замечала.

— Лиза, так ведь бедные мы, и суровые, и честные, и одинаковые. Такие сраму не имут. Это буржуазия прикрывается, а мы голой пролетарщиной на виду. Зажмурился и вперед, — печально усмехалась Ирина Степановна.