Памяти Лизы Х

Раньше Лиза не задумывалась об этом, о стыде беспомощного человека перед другими, теперь испытала сама. Для нее существовали только тело и боль, сами по себе, отдельно. Починить тело, убрать боль. Именно боль считалась индивидуальной чертой каждого человека с именем, с фамилией, с лицом, которое запомнилось. За боль жалели беспомощного, не за мелочи какие-то: стыд, невозможность интимности, стеснение. И врачи не думали об этом, да и не могли, нет у них ни палаты для каждого, ни времени. Как на войне, всегда как на войне, и меряется жизнь войной, страданиями предыдущих. Вот мы терпели, и даже в голову не приходило, ишь, нежности какие. И вы терпите теперь, без нежностей. И лучше никогда не будет.

Лиза гуляла в больничном саду, неотличимая от других больных: цветастый байковый халат, мятая рубашка под ним. Носки, тапочки. Сад большой, прекрасный, розы, георгины, по краям клумб — медвежьи ушки, портулаки. Все рассажено красиво, долгий переход от светлых чайных роз к темнобордовым. Скамейки стояли в тени под акациями. Она провела тут всю жизнь, и после ухода Ильи у нее не было времени любоваться садом. Так, иногда, из окна второго этажа.

Илья любил сад, после операций выходил отдохнуть, полежать на скамейке. Воровал для нее георгины с клумбы. Ей стало отчаянно жалко, что она прожила мимо сада, мимо этой ежедневной красоты. Да вообще, сколько мимо: она никогда не была высоко в горах, на Кавказе, в Карелии… Отпуск урывками, недолгий, боялась оставлять своих стариков. Потом, когда все умерли, стала осторожно ездить, опять одна. Да и денег у нее не было разъезжать. Скоро закончится жизнь, и весь большой мир вокруг продолжится без нее, а она так и не прикоснулась, не увидела.

Подлечусь и поеду куда-нибудь, на природу, твердо решила она. Или заграницу. Выпишу журнал «Вокруг света».

Лиза решила поехать в Прагу, но в одиночку не пускали, надо было ждать группу, и потом, как в Болгарии, ходить послушным стадом, куда позволят.

— Пройдете собеседование, в парткоме и в райкоме. Вот были бы в партии, сразу бы поехали, еще не поздно, вступите сейчас. У нас в провинции нестрого с этим. Да и женщин в партии не хватает, с руками оторвут.

— Прямо сейчас? Тут? — замеялась она.

— Ну вот напишите заявление и его рассмотрим.

— Я пошутила.

— Как пошутила? Ну знаете, вообще-то не стоит шутить такими вещами. Так вы будете вступать?

Это было уже совсем смешно, «так ви будете вступать?» — ей послышались интонации Рохке.

— Спасибо, не сегодня.

Никак не угомонятся со своими тюремными играми. Поеду на Урал, к Шавкату с Виленой. Они купили машину, звали летом на дачу, кататься по лесам и озерам.

Шавкат жил хорошо. У них была трехкомнатная квартира. Лизе дали большую комнату, приготовили халат, тапочки, как в роскошной гостинице. Сначала гуляли по Уфе. Вилена водила Лизу к себе на работу, там в кабинете в шкафу у нее висела летная форма и смешная большая фуражка. Начальница над мужиками. Она превратилась в крепкую, широкую женщину, которая была членом профкома, партии, общества садоводов-любителей, сдавала нормы ГТО, ходила по дачному огороду в резиновых сапогах.

Потом поехали на дачу, где уже собрались дети и внуки. Дача была солидная, двухэтажная. Первый этаж кирпичный, второй — деревянный, с резными наличниками на окнах, с флюгером-петушком на крыше, это Шавкат постарался. Участок небольшой, но на краю леса, забора не было, и Виленины огороды простирались далеко на лесной поляне. У нее росла крупная редиска, огромные кочаны капусты, громоздился парник с помидорами, ветвились яблони, вишни, на лето она покупала пару кур несушек. В пять утра она уже была на ногах, бегала в соседний совхоз за молоком для внуков, делала домашний творог. Казалось, она никогда не уставала, хотя ее загорелое лицо уже заморщинилось и волосы приходилось красить — лезла седина. Вечерами водила Лизу по дачам, знакомила, советовала замуж за вдовцов.

Раньше Вилена писала статьи в аэропортовскую многотиражку. Теперь Вилена писала стихи. Трогательные стихи маленькой провинциальной девочки о любви и погоде. Обязательно ароматы садов, темное небо, прибитые ливнем лепестки, печальная рябь воды под дождем. Расставания, обещания, подозрения внезапной смерти или измены. Для Лизы она переписала их в маленькую узкую тетрадь, украсила засушенными цветами. Почерк у нее остался детский, старательный, но уже без ошибок.

Иногда Вилена читала вслух свои стихи за обедом. Дети смущались, они уже взрослые, образованные в столичных институтах, приезжали часто и с удовольствием. Но от маминых стихов им было смешно и неловко. Они привыкли видеть ее правой, уверенной, а тут какие-то девичьи сопли. Шавкат гордился стихами жены. Даже посылал тайно от нее в издательства, но ему не отвечали.

После смерти родителей он ездил в кишлак очень редко, раз в пять лет. Почти никого не осталось из родных: разъехались, умерли. Дом продали, архивы забрали в краеведческий музей, остальное раздали. Он стал забывать узбекский, а детей и не учили. На работе его звали по-русски Шуриком.