Памяти русской культуры

Мирон поставил на газовую плитку почерневший алюминиевый чайник и присел у окна.

В этом сидении у окна, особенно осенью, когда летние краски день за днем сползали с неба и земли, было что-то ностальгическое, что-то сладко-печальное, создававшее особое ощущение.

В дверь постучали.

Мирон лениво поднялся — он не любил, когда его отвлекали от особых ощущений. Максу он сейчас не Открыл бы, но это был кто-то другой.

Дверь скрипнула, отворяясь.

В проеме стоял министр культуры. Мирон хорошо его знал.

Выглядел министр скверно. Потертые джинсы и дырявый свитер с олимпийским мишкой на груди. Глаза печальны и, пожалуй, заплаканы.

Мирон сделал шаг назад, приглашая гостя пройти.

— Чай будешь? — спросил он.

Министр кивнул.

Молча уселись за стол.

Министр вытащил из кармана джинсов сложенную в несколько раз бумажку. Развернул, протянул Мирону.

«Приказ об окончательном сокращении Министерства культуры и ликвидации подведомственных ему учреждений».

Дальше Мирон читать не стал. Он заварил чай, разлил по большим, красным в белый горох, бульонным чашкам, поставил на стол жестяную банку с сахаром.

— Сюда они не придут… — говорил, потягивая чай, министр. — Я сжег всю документацию кладбища, теперь его как бы и нет. Ты меня не прогонишь?

Мирон мотнул головой.

В дверь постучали.

Министр приподнялся.

— Это свои… — успокоил Мирон. — Немцы…

Министр снова сел, глотнул чаю, — Не понимаю японцев, — сказал он вдруг. — Они убили искусство своим электричеством.

Мирон кивнул. Он тоже не любил электричества.

Снова постучали. Хозяин домика впустил Макса.

Макс долго извинялся. Он забыл вовремя перевести свои песочные часы, и они отстали.

Пили чай втроем. Макс декламировал Гете. Министр попробовал прочитать Пушкина.

Мирон сходил за водой на озеро и снова поставил чайник на газовую плитку., - Друзья! — призывно сказал министр и тут же запнулся, а помолчав с минуту, вытащил откуда-то плоскую бутылку коньяка. — Четыре звездочки… Вы помните, что это значит?!

Макс и Мирон молчали.

— В наше время это лучшее лекарство, изобретенное человечеством, осмелев, заговорил министр. — Все мы, и вы, товарищ немец, — остатки, погибающей, исчезающей навеки великой русской культуры, давшей миру столько гениев, столько Достоевских, Гоголей и Пушкиных…

Министр говорил горячо и проникновенно. Когда-то он был известным актером-трагиком.

— А вот и чай вскипел! — оставил Мирон.

— Мы не должны исчезать, потому что вслед за нашими варварами могут прийти и другие поколения взгляд которых на культуру будет совсем иным…

Воцарилось молчание, которым воспользовался Мирон, чтобы заварить крепкий чай и разлить его по большим, красным в белый горох, бульонным чашкам.

— А стаканчики у тебя есть? — спросил министр.

— Стаканчики?! — философски произнес Мирон.

— Это не лекарство, — твердо заявил Макс. — Это нельзя принимать вовнутрь… От этого погибли многие северные народы…

— А как же это надо принимать?! — остолбенело посмотрел на немца русский министр.

— Нет никакой культуры пьянства, — сказал Макс.

— Я люблю принимать ванны… — задумчиво произнес Мирон.

Министр растерялся. Он взглядом поискал понимания у Мирона, потом у немца, но тщетно.

— Что же делать с коньяком? — спросил он негромко.

Макс и Мирон переглянулись.

— Принять наружно… — Мирон сопроводил свои слова взглядом, не терпящим возражений.

Министр сник, словно вспомнил то, что больше никогда не повторится.

Макс и Мирон вскочили, следом медленно встал министр.

Мирон сделал шаг к штабелю уложенных колесиками наружу рояльных ножек, провел рукой по колесикам — они, проворачиваясь, взвизгнули.

— Ради такого случая… — глядя на ножки, заговорил Мирон.

— Нет, — взволнованно перебил его Макс. — Нельзя… Как же ты будешь сохранять культуру, если сделаешь это… Мирон покорно убрал руку с рояльных ножек и вышел во двор.

— Иди к ванне, а мы сейчас сами соберем дров… — напутствовал Макс.

Мирон поплелся к ванне. На ходу погладил рукой по карману махрового халата, нащупал коробок спичек, и на душе стало спокойнее.

Из щепок и мелких веточек он разжег под ванной маленький костер. Посмотрел на воду — чуть желтовата, но в принципе не грязная — ведь он не мылся, только полежал минут сорок…

Солнце снова светило — ветерок расчистил небо.

Макс и министр, негромко беседуя, волокли к ванне какие-то доски.

Высоко в небе, над Мироном, звонко и чисто пела птица. Он задрал голову и восхищенно смотрел на нее.

Треск ломающихся досок заглушил пение.

Маленький костер обложили уже более основательно, дровами.

Трое мужчин сидели на корточках, глядя под ванну и ожидая, когда через уложенные шалашиком доски прорвется пламя.

Вода нагревалась медленно.

Птица улетела.

Костер шипел и потрескивал.

Мирон, взяв у министра бутылочку с коньяком, открутил пробку и задумчиво, капля за каплей, вылил ее содержимое в желтоватую воду.

Министр массировал лоб — тяжесть происшедшего в последние дни мигренью.

Вскоре ему предложили раздеться — согласно правилам гостеприимства, он должен был принимать ванну первым.

Вода еще не была достаточно теплой, но эмалированное дно приятно грело ступни.