Памятник Дюку

Он старался говорить весело, но Тоня понимала, что его томит неизвестность, что он жаждет услышать от нее слова, которые приоткроют будущее. И то, что о нем позаботились, вселяет надежду, но только надежду — не больше. Да, именно этого хотел Леон! Будет ли он жить?! И эта девушка, на вид такая юная, сама непосредственность, конечно, многое знает. Во всяком случае, может знать — ведь ей что-то говорили, когда посылали к нему.

— Надеюсь, что бог услышал вас — и вы окажетесь в раю! — сказала Тоня.

— Вы очень жестоки. — Леон поморщился. Тоня осторожно отдирала старую повязку от раны, но марля присохла, и малейшее движение вызывало страшную боль.

— Вам больно?..

— А как вы думаете, человек чувствует боль, когда в его голову попадает пуля? Вы все о том же?.. Вы очень боитесь смерти?..

Он не ответил, только сильно прикусил губу.

— Я сейчас!.. Сейчас!.. — проговорила Тоня, продолжая медленно отдирать марлю. — Сейчас вам будет легче…

Она видела, как на его лбу выступила испарина. Его руки вцепились в края табуретки, и он весь напрягся.

— Еще секундочку! — Она физически чувствовала, как ему больно.

— Ох! — воскликнул Леон и дернул головой.

— Все!.. Все!.. — быстро сказала Тоня, отбрасывая в сторону окровавленный тампон. — Теперь вам будет легче.

Она бинтовала второй раз в жизни. В первый ей пришлось бинтовать ногу Лени, которую тот подвернул недели две назад, во время приземления после учебного прыжка с парашютом. Леня тоже не стонал, но дико ругался от боли…

Странно, но в эту минуту, когда пленный терпеливо переносил страдания, Тоня невольно с уважением отнеслась к его стойкости, а Леон, ощущая, как новый бинт мягко стягивает его голову, как быстро и ловко движутся руки девушки, впервые поймал себя на том, что не прислушивается к шагам за окном.

Наконец с перевязкой покончено. Тоня осторожно стянула узелок и ножницами остригла концы марли. Славно получилось: голова сахарно-белая, бинт — виток к витку, уложен, как надо.

Леон закрыл глаза и молча откинулся на подушку. Казалось, он потерял сознание. Тоня долго искала пульс на его большой руке и наконец нашла, когда уже совсем отчаялась. Пульс был ровный и сильный, как ей показалось.

В хате уже совсем сгустились сумерки, плетень за окном уже растворился во мгле, и только тонкие ветви тополя, казавшиеся еще более черными, чем днем, зловеще покачивались на фоне неба, похожие на сцепленные в мучительном изломе руки.

В небе гудели самолеты. Тоня уже давно привыкла различать их по шуму мотора. Особенно точно она научилась узнавать «юнкерсы»; если слышался как бы двойной надрывный звук: «у-у-у-у, у-у…» — значит приближаются «юнкерсы». Но сейчас ей было не до самолетов. Как будто бы все в порядке, но уж слишком долго он молчит.

— Вы меня слышите? — спросила она, нагибаясь над ним.

— Да! — тихо ответил он. — Ничего, теперь уже легче… Если можно, пожалуйста, зажгите свет… Фонарь на полке.

Тоня нащупала «летучую мышь» в углу на полке грубо срубленного шкафа, из глубины которого пахло мышами, вытащила и, потратив несколько спичек, зажгла. Яркое, чадное пламя взметнулось поверх стекла, и по потолку заплясали тени.

— Ну, вот! — сказала Тоня и поставила лампу поближе к его изголовью.

В ту же секунду кто-то сильно забарабанил в дребезжащее стекло.

— Что? Чего надо! — закричала Тоня, прижав лицо к стеклу.

Совсем близко, с другой стороны, к стеклу прижалось озлобленное лицо Круглова.

— Окно занавесь, тетя!.. Слышь, «юнкерса» летят!..

— Сейчас, дядя!..

Тоня обернулась. Что это?.. Рука Леона медленно поворачивает колесико, убавляя пламя. Значит, он все понял?! Понял или догадался?! Она замерла, глядя, как короткие, сильные пальцы довернули колесико почти до конца, оставив едва тлеющую желтую корону вокруг фитиля, — и все предметы в хате стали погружаться во тьму. Как хотелось ясно видеть сейчас его лицо, что оно выражает, но белела лишь повязка, и черты уже смазал полумрак. Она не могла оторвать взгляда от этой руки. В одно мгновение ее чувства до крайности обострились.

— Почему он стучал? — вдруг спросил Леон. — Мы зажгли свет?…

Тоня молчала. Вопрос Леона как будто уничтожал ее сомнения, но теперь она уже ничего не могла с собой сделать.

— Да, — проговорила она.

Он уловил в ее ответе сухость.

— Я вас чем-то обидел?

— Нет, — сказала Тоня.

— Я вчера закрывал окно ковром, — сказал Леон, — он лежит у дверей…

Тоня улыбнулась. Назвать ковром ветхую дерюгу, в которой она только что выносила мусор! Она нагнулась, подняла ее и стала цеплять к двум прибитым над окном гвоздям. Когда, наконец, это ей удалось, Леон вновь прибавил света.

— Вы очень торопитесь? — спросил он.

Тоня взглянула на часы — без четверти восемь; она вспомнила о приказе Савицкого.

— Да, у меня есть дела!

Он приподнялся на локтях и, стараясь не поворачивать головы, стал поправлять подушку.

— Я помогу вам, — сказала она, подходя поближе.

— Нет, спасибо! Я сам!.. — Он положил подушку повыше и осторожно опустил на нее голову. — Вы не могли бы достать мне какую-нибудь книгу?