Памятник Дюку

Как важно и как трудно завоевать доверие! Я понимал это всегда, но, когда учился, судил об этом лишь по тому, как складывались отношения курсантов и командиров. Теперь же я сам должен находить свое место. Сам должен завоевать право называться командиром — претворить в жизнь то, чему учили меня долгие годы.

Строгость уважаема лишь тогда, когда она справедлива. Нет хуже командира, который ругает курсанта за плохо заправленную гимнастерку, полчаса держит людей, «читая мораль», а спроси его, почему курсант Иванов вдруг стал плохо учиться, ответит строго:

— Потому что разболтался!

А сам с этим Ивановым ни разу не поговорил.

Нет, я не хотел быть таким командиром!

После того как короткая церемония моего вступления в должность была закончена, вместе с помощником старшим сержантом Красильниковым я вернулся в канцелярию. Присев за стол, я положил перед собой список курсантов.

Красильников кратко рассказывал о каждом. Я сразу понял, что мой помощник неплохой, добрый парень, очень осторожный в характеристиках людей. Вооружившись карандашом, он сначала подробно рассказывал о всех командирах отделения, все они были «требовательны к себе и к подчиненным, дисциплинированны и имели высокие показатели в учебе». Потом он перешел к курсантам. Чтобы не повторяться, он, рассказав об одном, тут же ставил рядом с его фамилией аккуратную птичку.

Когда он старательно перечислял положительные и отрицательные качества людей, мне казалось, что из него вышел бы отличный бухгалтер — с такой педантичностью он определял, хорош курсант или плох, что у него на балансе. Я терпеливо слушал его и думал, что судьба послала мне не самого лучшего помощника.

Мы продвигались по списку, как вдруг, произнеся очередную фамилию, Красильников помрачнел, кашлянул и выдержал длинную паузу.

— Горчаков, Николай Васильевич! — прочитал я. — Ну, а это что за человек?

На круглом румяном лице Красильникова возникло выражение решительного неодобрения.

— Странный человек, товарищ лейтенант!.. Не скажу, что плохой. А весь наш взвод назад тянет… У него уже пять взысканий…

— Многовато… За что же ему всыпают?

— То за нерасторопность, то за опоздание в строй!.. А тут недавно приказания старшины не выполнил…

— И вы это терпите?! — удивился я.

Красильников смущенно пожал плечами:

— Так он, товарищ лейтенант, вообще-то исполнителен. И учится неплохо. А вот в одном пункте он просто невыносим!

— В каком же? — иронически спросил я.

— Не хочет петь в строю!

Этот ответ меня поразил. Действительно, странный случай!

— У него что, нет голоса? — озадаченно спросил я.

Красильников покачал головой:

— Наоборот, товарищ лейтенант! У него что-то вроде баритона. На вечерах в клубе поет. И ничего. «А в строю, говорит, запевать не буду. Мне, говорит, на улице петь вредно».

Он усмехнулся.

— А какой он из себя, этот Горчаков? — спросил я и стал вспоминать лица курсантов.

— Да вы его видели, товарищ лейтенант! Он сегодня как раз дежурит по роте. Ему старшина три наряда вне очереди дал…

Я почесал шею и помолчал.

— Ладно, пошли дальше! Буду разбираться…

На другой день я повел роту на вечернюю прогулку по Советскому проспекту. На улице огни, публика, с любопытством наблюдающая, как с молодецкой песней идет взвод курсантов. И девушки смотрят на меня! А я шагаю рядом, сосредоточен, весь в ощущении своей значительности.

Мы курсанты школы связи,Комсостав страны своей куем!..

Голос запевалы, высокий и сильный, доносится из глубины второго взвода и подхватывается всей ротой. Я отстаю и иду рядом с шеренгой, в которой идет Горчаков. Губы его плотно сжаты. Он молчит.

Мне хочется крикнуть:

— Горчаков, запевайте!

Но я понимаю, что не имею на это права. Я должен поговорить с ним. Почему он молчит? Зачем он так бережет голос, если учится на командира?.. Из-за чего ведется борьба?

Эти вопросы заставили меня внимательнее приглядеться к нему.

Прошло несколько дней, и меня назначили дежурить по училищу. На разводе я увидел Горчакова в строю, он отбывал свой третий внеочередной наряд и опять заступал дежурить по роте. Теперь обстоятельства складывались так, что я имел возможность во время ночного обхода заглянуть в роту и поговорить с ним наедине.

Я пришел часа в три — в самый глухой ночной час. Он сидел у столика и при свете неяркой лампы, прикрытой газетой, читал книгу. Услышав, как скрипнула входная дверь, он быстро поднялся и пошел навстречу. Увидев меня, он попытался отрапортовать по всей форме, но я прервал его и велел идти за мной.

Все ротные канцелярии похожи друг на друга. Большой стол, в углу несгораемый шкаф с потеками сургуча, расписание занятий в аккуратной рамке на стене, портреты. Во всем — казенная строгая простота. А в то же время именно здесь и ведутся самые откровенные, самые сердечные беседы.

Я пригласил Горчакова присесть на табуретку, а сам прислонился спиной к окну. Мне не хотелось садиться за стол, тогда наш разговор невольно стал бы официальным. А я хотел наконец добраться до сердца этого маленького курсанта, который сейчас настороженно следил за мной.