Памятные записки (сборник)

Здесь и окончилось одностороннее соперничество Мартынова с Пастернаком. Мартынов пошел под склон.

«Лукоморье» вышло в 1945 году. Я купил его много позже. Значит, лежало на полках.

Мартынов десять лет совершал свой неприметный подвиг неприсоединения к славословной литературе. За это ему воздалось в середине 50-х. Но этого благого воздания он не выдержал. Не выдержал испытания славой и благополучием.

– Мартынов гораздо выше Пастернака, – уверенно сказал мне Слуцкий.

И Мартынов сам в это поверил. Его соперничество с Пастернаком как будто завершалось победно.

Но в этом внутреннем ощущении победы и скрывалось основное поражение Мартынова.

Когда «Доктор Живаго» был напечатан на Западе и начался вой по поводу Нобелевской премии, Мартынов мог высоко вознести свой моральный авторитет и высоко поднять авторитет поэтической личности. Этого не произошло. Сыграли роль, видимо, и болезни Мартынова, его страхи и успешно возраставшая мания величия.

Мартынов даже не промолчал, что ему тоже бы зачлось. Он пролепетал нечто, осуждающее Пастернака. Тогда, помню, рассказывали, что он говорил мягче всех, то есть благородней. Но важны были не слова, а тоже список – уже другой, список выступавших, где Мартынов значился уже не на первом месте… Первое место было безнадежно утрачено.

Ахматова и та не поняла значение поступка Пастернака. Она судила по тому, что с ним может произойти, а произошло бы гораздо меньшее, чем было и могло быть с Ахматовой всю ее жизнь. Где уж Мартынову.

Не знаю, сожалел ли он о своем поступке. В стихах это не проглянуло.

Знаю только вот какой эпизод. Мои друзья, ехавшие на машине хоронить Пастернака, увидели в центре Москвы Мартынова. Остановились, предложили ему место в машине. Он отказался…

Анна Андреевна

Анна Андреевна Ахматова пережила две славы – славу поэта и славу выдающейся личности в литературе. Это не значит, как думают иные, что было две Ахматовых. «Ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России», – писал Мандельштам еще в 1916 году.

Я знал Ахматову в период второй славы и несколько лет пользовался ее доброжелательством и доверием.

Между двумя славами лежала пора полузабвения. Ахматова была отторгнута от читающей публики (помню, говорила, что собраны десять сигнальных экземпляров невышедших книг).

Мы, молодые поэты довоенной поры, конечно, прочли то, что было когда-то издано. И даже хранили на книжных полках «Четки» и «Anno Domini» рядом с «Верстами» Цветаевой, «Камнем» Мандельштама и «Тяжелой лирой» Ходасевича. Казалось, это поэты ушедших времен.

Ахматова казалась традиционной, и легко познаваемой, и сразу знакомой. Много позже я понял, что это не так. «Знакомость» Ахматовой оттого, что она предельно естественна, как явление природы.

Ахматова виделась еще и сквозь призму Маяковского.

Впервые я увидел ее на послевоенном вечере в Колонном зале. И не очень разглядел из последнего ряда. В памяти только классическая белая шаль и низковатый медленный голос. А что читала – не помню. На этом вечере председательствовал Сурков, выступало множество поэтов. Все выпали из памяти, кроме Ахматовой и Пастернака. Именно с ними связалось чувство возбуждения и странной неудовлетворенности.

Для этого было несколько перемешавшихся причин.

Во-первых, неприятно было видеть Ахматову и Пастернака рядом и как бы на равных с тогдашними официальными, казенными поэтами. Их официализация казалась порчей качества и заглушала вещие голоса печали, предостережения.

Во-вторых, была уверенность, что только мы, фронтовики, видели и поняли трагедию войны. И что именно это есть главная тема поэзии. И что для выражения ее нужны грубые, заскорузлые слова, особый наш новый поэтический язык.

«Не про то» и «не так», казалось, писали Ахматова и Пастернак.

Непонятно было мне тогда, что на этот вечер привели их высокие чаяния, надежда, что мы, прошедшие войну, вернулись оттуда преображенными и в сознании своего достоинства сумеем осуществить порыв к свободе. Так понимали они порыв к освобождению Родины от врага.

И если мы, к кому была обращена их поэзия, в ту пору ничего не поняли, смысл ее хорошо был понят теми, против кого она была обращена. Вскоре знаменитые постановления и печальные кампании нанесли решительный удар по интеллигентским чаяниям военной поры.

Сталин знал, куда бить, он бил по мечте о свободе. То, что едва начало звучать в музыке и поэзии, было пресечено. И мы, юноши 40-х годов, рассуждали о разумности и своевременности пресечения…

Познакомился я с Ахматовой лет через тринадцать, когда образ ее был освещен иным уже светом.

К ней почтительно потянулись поэты младших поколений, от Наровчатова до Вознесенского. Все спешили получить лиру из ее собственных рук. Андрей Вознесенский написал ей на своей книжке: «Анна Андреевна! Вы мой бог». И, подумав, добавил: «Единственный». Анна Андреевна много смеялась, вспоминала из Достоевского: «и цыпленочку».