Пан Володыевский

Пан Заглоба так рассердился, что даже начал сопеть. С минуту он не мог даже говорить, потом, поборов свою досаду, он начал прерывистым голосом:

— Мой милый, не дурачь меня, и если у тебя есть какие-нибудь доводы, то говори со мной, как с человеком, который ест хлеб и мясо, а не белену… Ведь если бы я вдруг сошел с ума и стал думать, что вот эта моя шапка — луна, которой рука моя достать не может, я так и ходил бы по городу с открытой плешью, а мороз, как собака, кусал бы мне уши. Я не умею бороться с такими доводами… Знаю я одно, что эта девушка сидит там, в третьей комнате; что она ест и пьет, что когда она ходит, то должна перебирать ногами; что на морозе у нее краснеет нос, а в жару ей жарко, что когда ее комар укусит, то она чешется, и что она на луну похожа разве лишь тем, что у нее нет бороды. Но если рассуждать так, как ты, тогда можно сказать, что и репа — астролог. Что же касается Кшиси, то если ты не пробовал, не спрашивал, это — твое дело, но если ты девушку влюбил в себя, а теперь уезжаешь, сказав себе, что она «луна», то благородства у тебя не больше, чем ума, вот и все!

А Кетлинг на это:

— Не сладко мне, а горько во рту от той пиши, которой я питаюсь. Я уезжаю, потому что должен; я не спрошу, потому что не о чем. Но я скажу вам, что вы судите меня несправедливо… Видит бог, несправедливо!

— Кетлинг, ведь я знаю, что ты порядочный человек, я только этих ваших манер не могу понять. В мое время шел человек к панне и говорил ей так: «Коли любишь, будем вместе, коль не любишь, будем врозь». И каждый знал, что ему делать… А кто был робок и сам говорить не умел, тот посылал кого-нибудь поречистее. Я уж предлагал тебе это и еще раз предлагаю. Пойду переговорю, ответ дам, а ты, смотря по ее ответу, поедешь или останешься.

— Поеду, не может быть иначе и не будет!

— Не вернешься?

— Нет! Сделайте мне такое одолжение, не будемте говорить об этом. Если вы так любопытны, то спрашивайте, но только не от моего имени…

— Ей-богу! Уж не спрашивал ли ты?

— Оставим это. Сделайте мне такое одолжение!

— Хорошо, будем говорить о погоде… Черт бы вас побрал со всеми вашими манерами! Нам остается одно — тебе ехать, а мне ругаться.

— Прощайте!

— Постой! Постой! Я сейчас успокоюсь. Кетлинг, милый, погоди, я хотел с тобой поговорить. Когда едешь?

— Как только устрою дела. Я хотел бы дождаться из Курляндии арендной платы, а этот домик я охотно продам.

— Пусть Маковецкий покупает или Михал. Ради бога! Ведь ты не уедешь, не простившись с Михалом.

— Я хотел бы с ним проститься.

— Его можно ждать каждую минуту, каждую минуту. Может быть, и ваше дело с Кшисей он уладит.

Тут Заглоба замолчал. Его охватило какое-то беспокойство. «Я хотел оказать Михалу услугу из любви к нему, — подумал он, — но понравится ли это Михалу? Если между Михалом и Кетлингом возникнет вражда, то пусть уж лучше Кетлинг уезжает…» Тут пан Заглоба начал потирать рукой лысину и сказал:

— Все, что тебе говорил, я говорил из искреннего расположения к тебе. Я так тебя полюбил, что хотел во что бы то ни стало тебя удержать, вот почему я в виде приманки подставил тебе Кшисю… Но все это из-за расположения… Какое мне, старику, дело до этого… Я сватовством не занимаюсь: если бы я хотел сватать, то сосватал бы себя… Ну, поцелуй меня… не сердись!..

Кетлинг обнял пана Заглобу, который совсем расчувствовался и, велев подать вина, сказал:

— По случаю твоего отъезда мы каждый день будем выпивать по ковшику с горя.

И они выпили. Потом Кетлинг простился и ушел. Между тем вино ободрило пана Заглобу; он начал раздумывать о Володыевском, о Кетлинге, о Басе, о Кшисе, мысленно соединять их, благословлять, наконец, соскучившись по девушкам, сказал себе:

— Ну, пойду поглядеть на этих коз…

Девушки сидели в комнате, по другую сторону сеней, и шили. Пан Заглоба, поздоровавшись с ними, начал ходить по комнате, немного волоча ноги, которые отказывались уже служить ему по-прежнему, особенно после вина.

Прохаживаясь, он поглядывал на девушек, которые сидели так близко Друг к другу, что белокурая головка Баси почти касалась темной головки Кшиси. Бася следила за ним глазами, а Кшися так усердно вышивала, что едва можно было разглядеть мелькание иглы.

— Гм! — сказал Заглоба.

— Гм! — повторила Бася.

— Не передразнивай меня, я зол!

— Пожалуй, голову отрежет! — сказала Бася, делая вид, что испугалась.

— Трещи, трещотка! Язык тебе надо отрезать, вот что!

Сказав это, пан Заглоба подошел к девушкам и вдруг, подбоченившись, спросил без всякого предисловия:

— Хочешь идти за Кетлинга?

— Хоть за пятерых! — тотчас же ответила Бася.

— Молчи, муха, не с тобой говорю. Кшися, я тебя спрашиваю. Хочешь идти за Кетлинга?

Кшися побледнела, хотя сначала подумала, что пан Заглоба обращается не к ней, а к Басе; потом подняла свои прекрасные темно-синие глаза на старого шляхтича и спокойно сказала:

— Нет!

— Вот как! Скажите, пожалуйста… нет! По крайней мере, коротко! Скажите, пожалуйста… Но почему это вы не изволите хотеть?

— Потому что никого не хочу!

— Кшися, говори это кому-нибудь другому! — вставила Бася.