Панцирь (СИ)

Крики и команды отсутствовали. Шум раздавался только от зрителей, да и тот постепенно утихал.

Я высунулся из-за баррикады. Грохотание, выброс дыма вдалеке и меня ткнуло в грудь. Доспех не пробило, но приятного мало. Спрятался за укрытием.

Стреляли они метко. Было бы оружие чуть современнее, и пуля могла и в голову прилететь. А это уже хороший аргумент, покойный Звездочёт не даст соврать.

— А чего ты ждал от четырежды жопоглазых уродищ? — хохотнула Желчь, будто мысли прочитав. — Они себе столько глаз явно не для красоты намутировали.

— Справедливо, — морщась, прокряхтел я.

Сместился в левую сторону, к углу. Высунулся вновь, пистолетчики

мельтешили уже здесь.

Мы сцепились. Они успели огрызнуться — отстреляться по мне из двухзарядников. Я ответил двумя прицельными из Центуриона и выстрелил от бедра с Виверны.

Вражеская пуля ударила в бронерукав, другие прошли мимо.

Мои первые выстрелы царапнули баррикаду; следующий пробил нагрудник скида, вырвавшегося вперед.

Он рухнул, я спрятался.

— Не так всё и страшно, — пробормотала Желчь и рассмеялась. — Небось теперь обозлённые, как ужаленный иглошёрст.

— Они и так в самую тёмную ночь за добряков не сошли бы, Желчь.

Зрители издали радостный вопль, слитый в единое; они именно крови и ждали. Наверняка дхармы ставили на то, сколько я убью мутантов перед тем как меня раздавят. Эхо презрения зашевелилось внутри паразитом.

Спокойнее.

Хоть я и спрятался от пуль, но от следующего за смертью ментального шторма укрыться не удалось. По мне стегнуло чередой грязных образов:

Мы закапываем концентрат-семена под невероятной глыбой чумного Клыка. Меня жжет благоговением.

Серебристые вспышки во тьме.

Мы вешает на громаде Клыка человеческую женщину. Она дергается. Ржавчина липнет к избитой самке жгучей коростой. Визг становится лучшим из блюд. Окровавленные сосульки волос мотаются завораживающими маятниками

.

По нашим меркам она бесконечно уродлива, но ее судьба лепит из нее самую красивую самку мира.

Прелесть.

Ее правая рука сообщает о гражданском статусе, но кому из нас не плевать на костяков?

Старший касается каждого из племени, рассказывая о величие, покорности и власти. Затем ритуальным копьём пробивает жертве живот. С женщины хлещет. Свисающие с наконечника шестнадцать Идольных кукол становятся красными, знаменуя скорое начало нового Эха. Старший касается лба каждого из нас, ставя кровью метки; так он говорит об общине и долге. Мы смотрим и не шевелимся, глаза наши восторженно блестят. Меня оглушает чувством причастности.

Серебристые вспышки во тьме.

Мы у громады чумного Клыка

смотрим на вздувшийся труп. Женщина обросла концентрат-семечками как утопленник диких речек штрековыми пиявками. Живого места на ней нет. Семечки разжирели и свисали пузатыми и глазастыми шишками.

Добротный сок.

Запах пьянит.

Высокий рыжеглазый человек, с пульсирующей сферой в груди, которая и сквозь куртку видна, смотрит на чумной Клык.

Мы склоняем голову. Ждём. Один касается того, кто сделал меня наблюдателем. Прикосновение к бедру сообщает о счастье; другой, поглаживая ладонь, «говорит» о довольстве сделанным — о гордости; третий, щипая бок, о том, что неплохо и поесть.

У рыжеглазого нет волос на голове, а правая часть черепа деформировалась, вытянулась, заострилась, кость стала похожей на корону.

Мы ждем.