Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Несколькими месяцами раньше, в марте 1827 года, когда в последний путь провожали герцога Ларошфуко-Лианкура, известного либерала и филантропа, председателя Общества христианской морали, основателя первой сберегательной кассы и пропагандиста взаимного обучения, студенты шалонского Училища искусств и ремесел, основанного герцогом, пожелали нести его гроб на руках. Однако полиция этому воспротивилась, в свалке гроб упал и разбился, тело покойного едва не вывалилось на землю. Во время похорон Манюэля этот печальный опыт был учтен, и на переговорах с полицией был достигнут компромисс: гроб адвоката остался на дрогах, но лошадей выпрягли, и студенты впряглись вместо них. На кладбище Пер-Лашез, куда был доставлен гроб, произносили речи Беранже, Лаффит и Лафайет; затем была объявлена подписка на памятник Манюэлю.

Эта своеобразная традиция – превращать похороны выдающихся деятелей в политические манифестации – сохранилась и при Июльской монархии, причем теперь эти манифестации порой приводили к весьма серьезным последствиям. Так, 5 июня 1832 года Париж хоронил деятеля республиканской оппозиции генерала Ламарка. За его гробом шло больше народа, чем за гробом главы кабинета министров Казимира Перье (скончавшегося от холеры незадолго до этого). В траурном шествии во время похорон Ламарка участвовало несколько сотен тысяч человек, которые, несмотря на сильный дождь, с непокрытыми головами двигались по бульварам от церкви Мадлен к площади Бастилии. В толпе звучали крики: «Да здравствует республика!», а когда один из полицейских вздумал вмешаться и пресечь «крамолу», на него набросились и сломали его шпагу; начавшуюся свалку удалось прекратить с большим трудом. Подробное описание похорон генерала Ламарка оставил их очевидец Генрих Гейне; описание это прекрасно показывает, как в ходе подобных церемоний малейшая деталь приобретала глубокий символический смысл:

«Когда на площади близ Аустерлицкого моста, где происходило траурное торжество, Лафайет, чье присутствие на похоронах возбудило всеобщий энтузиазм, окончил свою надгробную речь, ему надели на голову венок из иммортелей. В это же время на ярко-красное знамя, уже и раньше сильно возбуждавшее внимание, надели красный фригийский колпак, и один воспитанник Политехнической школы поднялся на плечи своих соседей, взмахнул обнаженной шпагой над этой красной шапкой и воскликнул: “Да здравствует свобода!”, а по другим сведениям: “Да здравствует Республика!” Лафайет будто бы надел тогда свой венок из иммортелей на красную шапку свободы; многие люди, вполне заслуживающие доверия, утверждают, что видели это собственными глазами. Возможно, что это символическое действие он совершил, вынужденный к тому или застигнутый врасплох, но возможно также, что здесь замешана и какая-то третья рука, которую нельзя было заметить в этой огромной теснящейся толпе. По словам некоторых очевидцев, после этой демонстрации увенчанный цветами красный колпак хотели с торжеством пронести по городу, а когда муниципальные гвардейцы и полицейские оказали вооруженное сопротивление, начался бой. Несомненно одно: когда Лафайет, утомленный четырьмя часами ходьбы, сел в наемную карету, народ выпряг лошадей и собственными руками, при громких криках одобрения, повез по Бульварам своего старого и самого верного друга. Многие рабочие повырывали из земли молодые деревья и, словно дикари, бежали с ними подле экипажа, которому, казалось, каждую минуту грозила опасность быть опрокинутым этой неукротимой толпой. … Многие из тех, кого я расспрашивал о начале военных действий, утверждают, что кровавая схватка началась близ Аустерлицкого моста из-за тела мертвого героя, так как часть “патриотов” хотела нести гроб в Пантеон, другая же часть собиралась провожать его дальше до ближайшей деревни, а полиция и муниципальные гвардейцы воспротивились этим намерениям. И вот начали драться с великим ожесточением, как некогда перед Скейскими воротами бились за труп Патрокла. На площади Бастилии было пролито много крови. В половине седьмого бились уже у ворот Сен-Дени, где народ построил баррикады».

Следует напомнить, что все это происходило в городе, где еще не кончилась страшная эпидемия холеры. Похороны генерала Ламарка переросли в народное восстание, для подавления которого потребовались совместные действия войск и национальной гвардии (эти кровавые события описаны Виктором Гюго в «Отверженных»). К вечеру 6 июня власти одержали победу над восставшими; однако на следующий день город был объявлен на военном положении, и полторы тысячи арестованных предстали не перед обычным судом, а перед военным трибуналом.

Рассказ о похоронах генерала Ламарка и последовавшем за ним восстании может показаться неуместным в главе, посвященной парижским зрелищам, однако начиналось-то все с шествия за гробом знаменитого человека. Как и десятью годами раньше, такие похороны были для парижан политическим зрелищем, но теперь за присутствие на них пришлось платить слишком дорогую цену.