Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Парижане охотно глазели не только на казни, но и на тех, кто был как-то связан с казненными, – на их родственников или знакомых. Именно таким предметом внимания толпы стала Нина Ласав, любовница Джузеппе Фиески. 28 июля 1835 года, во время торжеств по случаю очередной годовщины Июльской революции, Фиески взорвал «адскую машину» на пути следования кортежа короля Луи-Филиппа. 19 февраля 1836 года заговорщика казнили, а с 25 февраля весь Париж мог любоваться в кафе «Возрождение» на Нину Ласав, выдавшую своего любовника властям. А.И. Тургенев в парижской корреспонденции этого времени с возмущением описывает эту, как он выражается, «выставку» Нины: «Вообразите себе, что в новом Café de la Renaissance, близ Биржи, богато убранном, взяли, comme demoiselle de comptoir [как барышню-сиделицу], Нину, посадили ее за бюро, вместе с другой хозяйкой, – и говорят, что она получает за эту выставку самой себя 1000 франков в месяц! – За вход в Café платят по 1 франку с особы, “sans compter la consommation” [не считая еды и питья], – кричат негодующие habitués du Café [завсегдатаи кафе]. Вчера была у входа такая толпа, что принуждены были приставить трех караульных. Уверяют, что многие, особливо англичане, говорили колкости Нине, осматривая пристально черты ее и кривой глаз, и будто бы ей сделалось дурно, так что ее должно было на полчаса вывести из конторки ее. Сегодня только один караульный у входа. Без билета не впускают; любопытные толпились, и я с ними. Мне как-то совестно было смотреть ей прямо в глаза или в глаз, ибо один почти совсем закрыт. Она красива и румянец во всю щеку, но, кажется, нет стыдливости. Одета нарядно, в шелковом кофейном платье. Она смотрит на всех довольно скромно, не нахально. Я прошел раз пять мимо нее; как-то стало жалко за нее, что такое бесстыдство в красивой и румяной молодости! Но что сказать о тех, кои основывают свои расчеты на этом бесстыдстве и проводят, в таком тесном соседстве, весь день с девкой, которая за пять дней пред сим расставалась с отсеченною головою!»

Парижский морг. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

Разумеется, если даже высококультурный Тургенев, хоть и с отвращением, но проходил мимо выставленной на всеобщее обозрение подруги убийцы «раз пять», то простые парижане тем более не отказывали себе в этой забаве. Между прочим, петербургский корреспондент и давний друг Тургенева П.А. Вяземский в письме от 7 марта 1836 года не преминул указать на противоречивость позиции своего адресата: «При твоих нравственных выходках на безнравственность выставки Нины Киселев сказал, что хозяин кофейного дома именно для тебя и выставил ее, зная, что, несмотря на твою нравственность, ты из первых пройдешь пять раз мимо глаза ее. С ума вы все там сошли с вашим Фиески».

Парижане сбегались также посмотреть на преступников, которых перед ссылкой в каторжные работы выставляли напоказ у позорного столба. Описание этих «выставленных у столба преступников, с замкнутыми руками» оставил тот же Тургенев: «Вина каждого написана на особом плакате, над головою преступника. Народ толпился вкруг сих несчастных, прикованных к столбам, и смотрел им в глаза. Некоторые потупили вниз глаза, другие без стыда и равнодушно, казалось, смотрели на толпы народа».

Тургенев в 1825 году видел у позорного столба мужчин. Русский дипломат Виктор Балабин 18 лет спустя, в 1843 году, наблюдал еще более печальную картину: на площади перед Дворцом правосудия к позорным столбам были привязаны три женщины. Первая из них, Жавотта, прославилась тем, что прежде была любовницей казненного в 1836 году убийцы-литератора Ласенера; вторая женщина обвинялась в подделке 40 000 франков (в толпе ее называли «графиней», потому что когда-то она служила в доме графа Демидова); на третью, безвестную преступницу, собравшаяся огромная толпа не обращала никакого внимания (как объяснил Балабину один рабочий из толпы, «у нее ни славы, ни репутации… она ничего из себя не представляет»). Подмостки с позорными столбами ничем не были отгорожены от зрителей, однако глазевшие на преступниц парижане соблюдали идеальный порядок, для поддержания которого хватало пяти конных жандармов. Впрочем, по мнению Балабина, своей воспитательной функции казнь у позорного стола не выполняла: из толпы раздавался смех, и мероприятие оставалось сугубо развлекательным.

Зрелищем в Париже зачастую становилась не только гибель на гильотине, но и вообще любая смерть. Так, парижский морг на набережной Сены, по соседству с мостом Сен-Мишель, был предназначен для неопознанных покойников, в том числе утопленников. В морг допускалась публика без всяких ограничений, в том числе дети. Чтобы облегчить процедуру опознания, мертвые тела помещали за стеклом на наклонных столах, демонстрировались и вещи каждого покойного. В таком порядке был, разумеется, практический смысл, однако морги становились еще и местом, притягательным для зевак.