Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

В.М. Строев подробно описывает устройство диорамы, построенной по рисункам и планам самого Дагерра: «Круглая зала, назначенная для зрителей, поддерживалась на одном столбе, механизм приводил его в движение, и вся зала двигалась и вертелась медленно, незаметно, тихо. Зритель вовсе не чувствовал этого движения и постепенно переносился к отверстиям, похожим на театры, в которых были выставлены пейзажи, церкви и пр. Нельзя верить, что виды писаны на холсте, повешенном вертикально. Все чародейство состояло в искусстве Дагерровой кисти и в умении его распределять свет. Фигуры людей несколько вредили полноте очарования; но в сценах ночных и они придавали картинам особенную жизнь, ибо могли оставаться без движения».

Иллюзия, создаваемая диорамой, была так велика, что, как заметила одна американская путешественница, «действительность не могла бы иметь вид такой изумительный, как это представление». О том, какое впечатление диорама производила на зрителей, можно судить по подробному описанию Н.С. Всеволожского, относящемуся к 1837 году:

«Признаюсь, я ничего занимательнее и ничего совершеннее не видывал и даже по сие время не понимаю, каким образом производятся в ней перемены. Нас было в этот день много русских: гр. С.П. Румянцев, Н.А. Дивов, я и три дамы. Мы все равно восхищались и не понимали механизма перемен. Первая картина представила нам Соломонов храм в Иерусалиме. Ночь; свет луны доходит сквозь облака; небо усеяно звездами, которые блистают как настоящие. В этом полумраке было что-то таинственное; массы теней от огромного строения, и свет луны, проникающий между колоннами, производили эффект очаровательный. Чем больше вглядывались мы в эту картину, тем больше пробуждалось в нас какое-то меланхолическое чувство. Эта совершенная пустота, это безмолвие, колоссальный храм, эти колонны, эта живая ночная природа переносили зрителя в Иерусалим, и каждый из нас невольно ждал чего-то. В самом деле, звезды стали бледнеть; самые мелкие потухли; отдаленные части храма начали освещаться. Храм великолепно озарился огнями повсюду, народ покрыл площадь и ступени храма, священники выходили из дверей, в храме была слышна божественная гармония, вся картина оживилась. Но прежде ничто не тронулось, и каждый из нас ясно видел, что ни на площади, ни на ступенях храма никого не было. Как и откуда взялся этот народ? Каким образом осветился храм? Непонятно! Изумительно! Прелестно!.. Но вдруг огни стали тухнуть, народ исчезать, и мало-помалу все пришло в первое положение: луна опять взошла, опять звезды заблистали, опять мы погрузились в размышление и задумчивость!

Вторая картина представила нам внутренность церкви св. Стефана в горе [Saint-Etienne du Mont; более точный перевод: святого Стефана на

горе], перед полуночным в ней служением. <…> Церковь пуста; она едва освещается лунным светом сквозь окошки; стулья посредине собраны в кучу; лавки пусты; престол едва виден вдали; между колоннами никого нет. Но за престолом начали освещать церковь, и скоро она вся осветилась; видно множество людей, сидящих по лавкам, стоящих группами и в разных положениях, и стулья (заметьте это) расставлены в порядке

и все заняты сидящими на них. Священник служит, дьяконы кадят, предстоящие молятся, органы играют… Вдруг все померкает, и все опять в прежнем виде: никого нет, стулья опять в куче, и даже, как прежде, один на одном поставлены

, для простора. Поймите, если можно! Мы только восхищались!

Третья картина представляет долину Гольдау в Швейцарии. Известно, что после бури ужасная снежная лавина обрушилась на нее с горы и совершенно изменила весь вид и положение ее: даже течение речки переменилось, и составились озерки там, где их прежде не было; принуждены были проложить иначе дорогу, а селеньице, бывшее посредине, погибло и совершенно изгладилось с лица земли. Это-то представили нам. Мы увидели долину в первобытном ее состоянии; ландшафт прекрасен, освещен вечерним солнцем, и хотя видны тучи, как бы предвещающие бурю, однако стада пасутся, пастушка прядет, все спокойно, все живо, все цветет. Мало-помалу облака густеют; слышен вдалеке гром; ночь приближается, и вдруг все меркнет. Наступает утро; рассвело; солнце уже высоко; долина та же, но уже трудно узнать ее, и надобно очень вглядеться, чтобы найти знакомый предмет: где текла речка, там теперь озерки, где была дорога, там кучи камня, и недотаявший снег, где была деревенька; ничто не осталось на месте, кроме одного торчащего бревна; словом, все переменилось; но природа еще богата, и ландшафт прекрасен, хотя суров, дик и совершенно пуст.

Мне кажется, произведения г-на Дагерра так превосходны, так близки к природе, что на них нельзя довольно наглядеться, и я, спустя несколько недель, опять заезжал в Диораму, видел те же самые картины, и опять сказал, что на них нельзя довольно наглядеться».

Американец Джон Сандерсон, побывавший в Париже в 1835 году, видел те же самые картины и описывает их со сходным восторгом: