Парнас

– Ты помнишь, как убил меня? Ты похоронил меня, помнишь? – мужской голос гулом звучал из утробы. – Тогда. А сейчас сам начал сползать в могилу ко мне. И теперь мы лежим вместе, здесь, наши температуры сравнялись: 37 по Фаренгейту, помнишь? Сколько получил? Тридцать? Сколько за это? Больше? Больше, гораздо. Бесконечно тратил: свайпал, тратил, трахал… Бесконечно. Не в силах остановить. Этот воздух тебя отравлял. Отравлял. Что взамен? Получил? Хаос. «Всё ухудшается, до того как…» Что? Равновесное состояние. Негармония. И теперь мы лежим вместе, наши температуры сравнялись.

Платон медленно повернул голову, чтобы увидеть говорящего. И… нет, не увидел, но почувствовал: буквально каждый нейрон его мозга в панике сигнализировал о том, что перед ним был некто (нечто?) прекрасный – в прошлом —изъеденный и изуродованный временем, плотоядными бактериями и червями, и от того ещё более безобразный и омерзительный в настоящем. Куски плоти всех оттенков: от мертвенно-лилового, до болезненно-жёлтого, источая слизь и гной, были неряшливо налеплены на серый череп. Из пустых глазниц градом валились белые, упругие личинки. Овал лица лишился своей формы и был продавлен сбоку, как дешёвая китайская кукла. Лишь редкие, ещё не истлевшие пряди вьющихся волос, покрытых золотом – единственное, что говорило о том, что он когда-то ещё был наполнен дыханием жизни.

– Помнишь?

Платон начал стремительно захлёбываться в своей панике – попытался закричать, но грудь сдавил огромный пневматический пресс – в беззвучно раскрытую глотку посыпались комья земли. Земля же колола глаза, когда он попытался их открыть. Под черепом гулким эхом раздавались слова Хаски:

«Мне приснятся мои похороны

Ты в черном-черном-черном…»

Конечности слушались его, но с запозданием. Всё было слишком размазанным, слишком тёмным, слишком замедленным, будто бы мозг балансировал на границе сна и бодрствования.

«Черный-черный голос, черный-черный бит…»

Платон судорожно попытался встать – это далось ему на удивление легко. Тьма. Могильными червями в голову начали лезть мысли: «Мне выкололи глаза» – от этого паника только усилилась. Ртом он хватал спёртый воздух – из последних сил, будто преодолевая вязкую патоку, рванулся вперёд и тут же ударился.

«Черным-черно, черным-черно, черным-черно…»

Руками нащупал холод – глаза поймали едва уловимые нити света. Платон приложился к холоду – от нитей исходил едва уловимый сквозняк – судя по всему, это были трещины в стене. Что есть мочи, он ударил плечом – преграда удивительно легко, словно лист обоев, разорвалась по световым контурам.

Платон оказался в гроте: крохотном треугольном помещении. Свет. Живительный свет – он лился снаружи: там были сосны, чуть поодаль поблескивало озерцо. Между ним и свободой осталась лишь железная калитка, запиравшая вход в склеп. Удар ногой, ещё – ещё,ещё,ещё,ещё – сука, ещё! Плечом!

Калитка поддалась – гробница пренебрежительно отрыгнула его. Платон упал на мягкую землю вперед лицом. Развернулся, сел. Парк. Шуваловский парк. Треугольная готическая арка прямо в холме – склеп Адольфа, мимо которого он периодически прогуливался и с любопытством заглядывал через эту самую решётку внутрь, где не было (не было?) ничего, кроме бетона и штукатурки. Прямо над ним, на возвышении – церковь. Часовня из жёлтого известняка тоже в готическом стиле. На фоне внушавших трепет древних европейских соборов она походила на искусную, но всё же игрушку, которую кто-то забыл в леске.

Над Питером сгущались сумерки. Зной уходил, подталкиваемый освежающим летним ветерком. Платон начал боязливо озираться – искать хоть одну живую душу. Никого. Тогда он поднялся, взбежал по холму – к забору, что окружал церковь. Вцепился и, словно неуклюжая обезьяна, начал торопливо перебирать руками прутья, двигаясь вдоль них – протиснулся в щель между воротами, что были заперты на цепь. Подбежал к двери, споткнулся – почти упал на неё и начал барабанить кулаками по дереву.

– Ты чего делаешь? Закрыто, не видишь, что ли? – из-за угла вынырнул жилистый старец в чёрных монашеских одеждах, будто бы приплывший прямиком с лунгиновского «Острова».

Платон со страхом взглянул на него, ища черты «богатыря».

– Ты пьяный что ли? – старик не унимался и явно раздражался всё сильнее.

– П… Помогите, – Платона била дрожь: не то от пережитого, не то от холода. Только сейчас он заметил, что с него капает вода. – Т-там… Под горой…

Морщинистое лицо деда тут же разгладилось – печать негодования тут же исчезла.

– Пойдём, пойдём, – успокаивающе, почти по-отечески сказал он. – Нечего в дверь ломиться, пойдём.

***