Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала

Пермь. 17-XI 1907 года.

Итак, в «салоне 4-го яруса» ближайшими «друзьями» Л. в конце сентября 1906 года были: я, кавалерийский юнкер К., артиллерист Д., измайловец К., моряк Т., студент С. и А. М. М. Кроме меня, наиболее значительную роль играл кавалерист К. В описываемый день я привез ее днем с репетиции «Лебединого озера» из Мариинского театра. Мы прокатились по Морской и Невскому и приехали домой обедать. Там уже сидел явившийся в отпуск из училища К. (вследствие отсутствия его родных, он временно ходил в отпуск в семью Л.). Во время обеда я заметил у К. весьма нервное настроение, он ничего не ел и о чем-то мрачно думал. Само собой, что и для меня, и для Л. были понятны мрачные мысли К. После обеда Л. пошла переодеться, чтобы идти в училище на репетицию «курантов» для балета «Кот в сапогах», куда и просила меня проводить ее. Я проводил ее, вернулся и сел за рояль бренчать. К., ходивший мрачно взад и вперед по гостиной, внезапно куда-то исчез. Около 9 часов явились юнкер Д., потом А. М., мы сидели в гостиной и болтали. В 10 часов я встал, чтобы пойти в училище за Л., как она просила. Д. и А. М. спустились вниз, в театр, смотреть пьесу. Около ворот училища я встретил Л., шедшую вместе с подругой танцовщицей Лукашевич. Мы втроем вошли в театр. Л. просила нас пройти в гостиную, а сама пошла в контору к отцу. Только что я успел раздеться, как навстречу мне кинулась горничная (знаменитая Полина, поверенная всех тайн Л.) и с криком «ужасное несчастье» увлекла меня через всю квартиру в кабинет полковника. Там я нашел лежащего без сознания К. и громадную лужу крови около кресла. Беспомощно висящая его левая рука была в 4-х местах глубоко порезана бритвой; на столе валялся револьвер с двумя патронами, оба стрелянные, по-видимому давшие осечку. Рядом с револьвером лежало письмо, адресованное Л. Я смутился, но смущение это продолжалось всего несколько секунд. Чересчур декоративно-трагическая обстановка этого экс-покушения на самоубийство наводила на улыбку. Я быстро спустился в театр по направлению к конторе, дабы разыскать Л. На полпути я ее встретил. Ожидая каждый день подобного происшествия, она, видимо, была подготовлена. «Ну, что Мира… я так и знала, я была убеждена, что он сегодня это выкинет…» Она довольно хладнокровно вошла в кабинет, изобразила, видимо, с большим усилием, на своем лице испуг и отчаянье, взяла письмо и стала читать. В это время подошли А. М. и Д., горничная привела дежурного врача, который констатировал легкий и неопасный для жизни порез, а бесчувствие от потери крови. Мы общими усилиями уложили К. на носилки и потащили через весь театр по фойе в перевязочную. Счастье, что не было антракта, но все же несколько лиц (как оказалось потом, сыщики, присутствовавшие в театре по случаю царского дня) видели нашу процессию. Я был без шашки и в запачканном кровью сюртуке, что, вероятно, и навело какого-нибудь досужего хроникера на мысль о происшедшей якобы дуэли.

Как бы там ни было, но история все-таки была не из приятных и даже на нас, посторонних, подействовала. С бедной Лукашевич чуть не сделалась истерика, а горничная выла, как сука на луну. Я пошел в будуар к Л., чтобы успокоить ее, вхожу, открываю дверь и вижу ее весело хохочущей. Она не может удержать хохота, протягивает мне письмо К.: «Прочти, что этот дурак написал… он думает, что заставит меня такими идиотскими поступками разлюбить тебя… нет, никогда», — при этом она довольно выразительно доказала «свою любовь». Подобная сцена в присутствии подруги ее, для меня посторонней, порядочно меня ошеломила. Это был, кажется, единственный случай, когда она пренебрегла присущей ей осторожностью. Спустя ½ часа мы все сидели уже в гостиной, пили чай и мирно болтали о происшедшем, причем Л. весь вечер была в каком-то особенно веселом настроении. Так как везти К. в училище было невозможно, то он остался здесь. Его уложили в комнате мамаши, уехавший в Крым, а я оставался при нем в течение 3-х суток. Когда я заявил Л., что считаю необходимым для исчерпания инцидента объясниться с К., она умоляла меня чуть не на коленях не говорить с ним ни одного слова о ней. Очевидно, она поняла всю опасность своего положения в случае подобного объяснения, ибо тогда выяснилось бы слишком многое…