Партия в преферанс

— Хорошего мало, — согласилась старуха. — Только Леньку твово, чует мое сердце, скоро попрут из милиции. Он только этим и жив, должностью своей. Как же — власть, что хочу, то и ворочу. Они, Сычи, все такие. Батька самого Егора немцам служил, его сослали после войны, так в Сибири и сгинул.

— Ну, если всех родственников вспоминать, кто когда сидел… — отмахнулась Ксения.

— Ты рукой-то не маши, — обиделась старуха. — Кто, может, и зря сидел, а папаша Егорки за дело. Помню, как из-за него людей в бане пороли, да шкуру спускали.

Телефонистка насупилась, но бабку Дарью не пербивала.

— Ладно, дело прошлое, только у них весь корень гнилой. Раньше семейство в Ежовке проживало, потом, как деревню под снос, сюда перебрались, на центральную усадьбу. С Егоркой Сычем, батькой Леньки, не каждый мужик в деревне здоровался. Его скопидомом называли, да ещё пауком зловредным. А уж завистлив… У него любимая поговорка была. Что такое счастье? Это не когда у тебя есть корова, а когда у соседа корова сдохла.

— Баба Дарья, вы то откуда все знаете?

— Знаю, — улыбнулась старушка. — От людей ничего не скроешь. Думаешь, никто не видит, как Ленька браконьерам да ворам потворствует? Подожди, его ещё потянут… Не зря и прозвище дали — Лоскут. Говорят, в детстве так обозвали.

— За что? — вырвалось у Ксении.

— Не помню толком. Крохоборничал, видать, вот и наградили. У нас зря не назовут. Его ещё Сучонком называли. Не вяжись ты, девонька, с ним, не вяжись. Может, найдешь себе кого.

Ксения вздохнула.

— Слышали, у Веры Пчелкиной мать умерла? — спросила она.

— Да, — горестно кивнула баба Дарья. — Все там будем. Отмучилась Люба. Рак у неё был. Матрена из Степаников, она им родней приходится, на поминках была. Сама Матрена-то тоже едва живая, но пыхтит еще. Катька Доронькина, говорят, напилась, на поминках чуть ли не песни пела. Стыд-то какой! Водку как хороший мужик хлещет. Она тоже с этим твоим одно время схлестнулась.

— А сейчас? — спросила Ксения.

— Сейчас не знаю, а врать не буду. С женой своей Галиной он никогда не разведется. Батька не даст. Так и будут тебя на весь поселок славить. Говорю тебе, девка, не вяжись ты с этим кобелем, — опять повторила бабка Дарья.

А Ленька Сыч, выйдя из здания почты, крепко задумался. Значит, этот парень, приезжий, звонил Доронькину. А вчера в одном автобусе с ним ехал Першин. Он его сразу узнал. Першинская порода, ни с кем не спутаешь. Глазищи голубые, ресницы, как у девки. Красивый был парень, да и сейчас ничего, только больно худой. Ленька завидовал ему в детстве, все девчонки глаз с него не сводили, такой красавчик был. А потом случилась какая-то история, заболел он, что ли?

Ленька, грузно шагавший по тропинке, которая начиналась сразу за почтой, остановился. Ничего себе — заболел! Клад он копал, пименовский клад! Отец ведь тогда ему рассказывал, как он мог забыть? Подожди, подожки…

Он даже рот открыл и уставился на проходящих мимо молоденьких девчонок, щеголявших в коротеньких юбочках.

Девчонки, обходя застывшего милиционера, на всякий случай дружно поздоровались:

— Здрассте, дядь Леня!

Сыч непонимающе уставился на них.

Девчонки, чинно пройдя несколько шагов, одновременно прыснули и бросились бежать, решив, что он выпил лишнего.

А Сыч продолжал столбом торчать на дороге. Выходит, и Колька Першин, и приятель Доронькина неспроста сюда явились?.. Это что же получается…

Развернувшись всем корпусом, Леонид быстро, насколько позволяла комплекция, зашагал к дому отца.

Старого Сыча он не видел несколько дней. Отец был на него сердит, и поводов для этого имелось достаточно. От Галины гуляет, раз, пьет, два, отца уважать перестал, три. Были, были у Егора Сыча причины, чтобы сердиться на сына.

Леонид одернул китель и помрачнел. И чего батька лается, чего не хватает? Пьет много, так ведь кто сейчас не пьет… Не на свои гуляет, должность позволяет.

— Должность, — орал отец. — Турнут тебя, дурака, с этой должности не сегодня, так завтра. К кому тогда прибежишь? Самогонку жрать — большого ума не нужно.

— Живу не хуже других.

— Лучше, лучше других надо жить. Каждый день пьяный, каждый Божий день. Донесут начальству.

— Я сам себе начальник, старший участковый. У меня в подчинении двое.

— Сам, — сплюнул отец. — Вот погоди, начнут бабы жалобы на тебя строчить, тогда завоешь. Турнут. Думаешь на твое место других не найдется? Как бы не так.

— Да ладно тебе, — отмахивался Леонид.

— А бабы? — не унимался Сыч. — Всех баб перещупал. Мне уже глаза колят.

— Что бабы-то? Кто не без греха.

— Гулял бы с разведенками, так нет, на замужних тянет. Кого в коровнике на сене застукали, меня, что ли? Как кобель за молодыми бабенками таскаешься, а у самого дочка невеста.

Ленька возмутился.

— Ладно, батя, вспомни, сколько сам грешил да сколько мать слез пролила. Я мальчишка был, а до сих пор перед глазами стоит, как ты на неё с вилами набросился, когда слово поперек сказала. Может, потому и умерла раньше времени. В тебя я, батя, такой кобель уродился.

Как раненый медведь заревел Сыч.