Партия жертвы

У меня земля ушла из-под ног. Тихий двор-колодец. Серый клок неба. Дом, в котором подвешивали трупы людей, как забитый скот. Квартира в верхнем этаже… Нет. Там ведь несколько входов – десятки квартир. Этого точно не может быть… Но в горле всё ещё стоял ком. Каждый день я хожу по двору, по которому люди шли на смерть. Их обманывали, обещая выменять последнее, что у тех было – обручальные кольца, одежду, – на хлеб. А на самом деле вели на казнь.

У экскурсовода вдруг начал фонить микрофон, издавая жуткий скрип, от которого вибрировали барабанные перепонки. В нём будто слышались всхлипы и стоны. Неясные – как тогда, на чёрной лестнице.

Когда эти несчастные понимали, что попали в ловушку? Услышав щелчок железного засова на двери? Заметив за трельяжем топор с запёкшимися на лезвии бурыми потёками? А может, обезумевшие от голода люди не видели ничего вокруг и понимали, куда попали, только когда хозяин дома вырывал из их рук последнее, что они могли предложить в обмен на еду?

Я хотела знать: когда в лихорадочном блеске глаз ты видишь решение – этот человек убьёт тебя и сожрёт? Он угостит своих детей. И у них будут розовые щёки и упитанные лица. Они переживут самое голодное время в сытости. Будут знать – всё равно поймут, как ни скрывай, что именно они едят. Они вырастут, но никому никогда не расскажут, как выжили в аду. Может, наврут про карточки или сто двадцать пять граммов хлеба. Про очереди за ним и про то, как этот хлеб отнимали у них старшие. Или про то… что они были в эвакуации и вообще не видели этого кошмара.

Тихие шаги вверх по истёртым ступеням. Сквозняк по лицу – последний глоток воздуха. Стоптанный порог и тазик, приготовленный в углу.

Как назло, автобус заглох напротив злосчастного дома. Дома, в котором я живу. Экскурсовод, заполняя вынужденную паузу, перевела тему на какие-то там фронтоны и пилястры, указывая на дом на другой стороне улицы, но мой взгляд был прикован к знакомой подворотне.

Мне не терпелось узнать, где именно находилась та квартира, но когда автобус тронулся, экскурсовод вернулась к Петровской эпохе. Я ждала конца экскурсии, чтобы задать свой вопрос, но из-за задержки, связанной с поломкой, времени на вопросы не осталось, и, высадив нас, автобус вместе с экскурсоводом отправился в парк.

Я стояла на залитой огнями Казанской площади. Почти десять вечера, а народу – как днём. Сколько ужаса в этом городе на самом деле? И как умело он скрывает самое жуткое из того, что помнит…

Пошарив в карманах в поисках мелочи на троллейбус, я нащупала измятые, всученные мне ещё в день приезда листовки. «Спа-салон»… «Тайский массаж»… «Экскурсии по центру. Знаю каждый дом».

Рука сама потянулась к телефону. Ответил немолодой мужской голос. Я уточнила по поводу экскурсий. Мужчина взбодрился:

– Да, конечно. Когда бы вы хотели, сударыня?

Я объяснила, что меня интересует не полноценная экскурсия, а только один дом, но я готова заплатить и могу прямо сейчас скинуть деньги на карту. Мой собеседник спросил адрес дома. Я назвала его, и голос в трубке отчеканил, как по бумажке:

– Тысяча девятьсот двенадцатый год постройки. Архитектор Гимпель. Доходный дом купца Синебрюхова. Хозяева жили в третьем этаже, остальное сдавалось. После революции квартиры большей частью коммунальные вплоть до недавнего времени. Сейчас в городе работает программа расселения: бывшие коммуналки выкупают состоятельные люди. Делают перепланировки, ремонты…

Неожиданно для самой себя я перебила его:

– Вы можете рассказать, что там было во время войны?

– Ну… Что я могу сказать… – он откашлялся. – Конкретно эта местность не сильно пострадала во время бомбёжек. Дом уцелел, как и окрестные здания. Сразу после войны вернулись эвакуированные хозяева квартир…

– Вы знаете о «грязных» квартирах? – не удержалась я.

В трубке на мгновение повисла тишина, но он всё же ответил:

– Видите ли, сударыня, я не люблю спекуляций на эту тему. Понимаете, я – историк. А блокада – тяжелейшее для города время. Осталось уже совсем немного очевидцев тех событий, однако те, кто не имеет понятия о том, что происходило, активизировались в последние десятилетия. Эти слухи…

– Так это слухи? – Мне снова не хватило терпения дослушать.

Он хмыкнул.

– Скажу так, сударыня. К весне сорок второго года в Ленинграде не осталось ни одной кошки, собаки или голубя. И случаи людоедства в блокадном городе имели место. Это факт. Но та истерия, которую пытаются в последнее время раздуть из этого некоторые недобросовестные так называемые историки-краеведы, по меньшей мере, неуместна…

– Ну а что с этим домом? – настаивала я.

– Этот дом… был известен в те годы. В одной из квартир проживала организованная банда каннибалов, орудовавшая в городе.

– Банда? Это была не семья?

– Да вы владеете информацией, сударыня! – удивился он. – Вы правы. Изначально это была семья. Отец, мать и две дочки-подростка. Потом к ним прибились ещё родственники, кажется, дальние какие-то… В итоге глава семьи и ещё несколько мужчин из родни были осуждены. Тогда это квалифицировалось как бандитизм – отдельной статьи для таких преступлений не было.