Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта

Он выхватывает саблю, подходит к овечке, размахивается и как рубанет ей по шее… А овечка поворачивается и произносит: «Бэ-э…» Шныркевич совсем опешил, а я ему говорю:

— Смотри! Она говорит тебе: «Дурак!»

Он совсем остолбенел и никак не поймет, что же случилось. Так рубанул, а овечка стоит. Он смутился перед всеми партизанами, стоящими вокруг нас и наблюдающими за этой интересной картиной. Да к тому же вспомнил, что проиграл пари и надо свою куртку отдавать комбригу. Некоторое время он никак не мог сообразить, что же ему теперь делать. А потом нашел выход из создавшегося положения:

— Хмы… Ну, уж если я не отрубил, так, значит, никто не отрубит.

— Ну почему же. Донские казаки раньше рубали и не таких овечек.

— А! То донские казаки. А вы-то отрубите?

— Не знаю, Петя, отрублю я или нет, но я не спорил на это с тобой. Если даже я и не отрублю, так от этого не пострадаю, пальто мне не придется снимать и отдавать тебе. Такого уговора у нас не было.

— А ну-ка, возьмите саблю и попробуйте сами! — сказал он.

Я видел, как он рубил саблей овечку. Он ударил ее серединой сабли, а может быть, и около самой ручки, поэтому удар, притом тупой саблей, был очень слабый и только поранил овечку. В свое время, когда я еще был курсантом в полковой школе, нас там немного учили этому делу. В неделю у нас было два часа занятий по рубке. Я вспомнил, что рубить этой саблей нужно на четверть или на полторы от конца сабли, да еще с потягом, так, чтобы удар был как можно сильнее. Ну, конечно, мне не приходилось испытывать саблю на живом теле человека или животного, но мы там рубили лозу, чурку, и я тоже не хуже этого Петьки этой саблей сбивал веточки с деревьев. А потом я подумал, что ничего не теряю и можно попробовать добить эту овечку, а то, чего доброго, она сдохнет от раны. Пальто мне все равно не снимать, а куртка Петькина досталась мне.

— Давай саблю! — решительно сказал я.

Я подошел по всем правилам, как нас учили в полковой школе, и рубанул. Голова овечки повисла. Я ей перерубил позвоночник, но не до конца отрубил голову, так как сабля была совсем тупая. Овечка свалилась замертво. Вытерев с сабли кровь, я заложил ее в ножны, и мы все вместе пошли от места «казни» овечки. Зашли мы к Дееву в шалаш. Там нам дали пообедать. Я обговорил с Деевым все нужные дела и вышел из шалаша, сказав Шныркевичу:

— Ну, Петька, давай твою куртку!

— Товарищ комбриг, доедем до нашего отряда, и я отдам вам куртку, а сейчас же холодно, — ответил он.

На дворе было совсем тепло, и, конечно, куртка ему была не нужна. Но как же ехать ему без куртки, это же позор. Тогда я ему говорю:

— Ничего не знаю! Сейчас же снимай куртку, а как ты там поедешь, черт с тобой, это не мое дело! Ты проспорил, ну и снимай ее!

— Товарищ комбриг, давайте мы доедем до нашего отряда. Я же отдам вам эту куртку.

— Ну ладно. Поедем в отряд. Ты поедешь в куртке, но только вот с каким условием: ты эту саблю закинешь и не будешь больше позориться. Ты же ничего не умеешь ей делать, зачем ты ее носишь?

После такого позора, который испытал Петр Шныркевич в отряде у Деева, он больше не носил этой сабли.

Такие веселые минутки как-то скрашивали нашу тяжелую и очень тревожную партизанскую жизнь. Комбриг Гудков был любимцем в нашей бригаде, и партизаны прощали ему все его причуды и шутки.

* * *

После пасмурной, дождливой погоды снова на небе заиграло солнце, всю облачность разогнало, и наступила теплая солнечная погода.

Штаб бригады решил перебазироваться вместе со всеми поближе к железной дороге Минск — Орша, в Пасмурский лес, который находился примерно в 18 километрах от нее. Тем самым штаб бригады пытался облегчить передвижение групп подрывников от партизанской базы до железной дороги. Всю ночь мы двигались большой колонной, растянувшейся почти на километр. Тут шли и пешие партизаны, и двигались повозки, нагруженные разным партизанским хозяйством и боеприпасами. Наш отряд разведчиков двигался в конце всей колонны, и только несколько разведчиков верхом на конях двигались впереди нее. Мы прошли Лавреновичи, Замошье, Черноручье и рано утром добрались до Безделицы. В этой деревне был сделан короткий привал.

Идущий рядом со мной Агапоненко вполголоса, чтобы не слышали остальные товарищи, сказал:

— Что-то не особенно мне нравятся эти места. Из этих деревень у нас никого нет. Да и гарнизонов противника здесь много. Если посмотреть по карте, то Пасмурский лес не такой уж большой, а дальше на север и запад от него идут безлесые открытые места, и только кое-где встречаются болотные кустарники. То ли дело у нас на Буку, кругом леса. На случай нападения карателей нам было легко маневрировать по ним. Да и леса те мы хорошо знаем.

— Я ничего не могу сказать по этому поводу. Комбриг, наверно, оценил всю обстановку, если решил перебазироваться сюда. Посмотрим, что будет дальше. Для меня вообще темный лес вся эта местность, — ответил я.