Паруса судьбы

На городском кладбище, что за крепостным валом, царил самый глухой час ночи. Соленый вязкий туман, выбивавший ознобливую дрожь, висел на покосившихся крестах. Мрак стоял такой густой, что, казалось, при желании можно было пощупать скользкую смоль его шерсти. Огней крепости не было видно. Кругом ни звука. Охотск будто провалился в бездну адову.

Голова уездного фельдшера Петра Карловича Кукушкина, с жидкими бесцветными прядями волос, узким лбом, длинным носом и подслеповатыми ячменными глазами, трещала, будто в ней гремела сотня барабанщиков. Ныла каждая косточка, и так воротило с нутра, что караул. Кукушкин жалобно застонал, и его пересохшие губы прошептали:

− Святая Троица, спаси и помилуй… грех-то какой! И надо ж так было упиться!

Очухавшись на могиле, которую он, будучи «никакой», обнимал несколько часов кряду, Петр Карлович запаниковал. Он почувствовал, как продрогло тело, как стянулись под холодной рубахой соски на груди. Стало нестерпимо тошно.

«Господи! Где ж это я?» − молотом ахнуло в раскалывающейся от боли голове. Его желтушные белки испуганно блеснули во тьме. В памяти пестро зароились картины безудержной пьянки в доме купца Красноперова: обмывались крестины младшего наследника. В ушах эхом прозвучал хмельной голосище счастливого хозяина: «Ужо я тебя не выпушшу из-за стола, мил сердечушко, Петра Карлыч, покамест не отгремим сию оказию, как полагатся. Христом-Богом моли − не пуш-шу!»

Оказия эта прикончилась, когда после тьмы подносимых стаканчиков Красноперов медведем захрапел вмертвую на полу, а Петр Карлович насилу отыскал дверь в переднюю. Под пьяный гогот и свист заразгулявшихся гостей Кукушкин, с трудом перешагивая через бесчувственные тела, выбрался на улицу уже при помощи дворового. Когда ему взбрела в голову идея велеть ямщику катить на кладбище, Петр Карлович, режь его, вспомнить не мог.

Он утер лицо и пощурился слезившимися глазами на новое платье. Отправляясь на крестины, он влез в свой парадный мундир тончайшего сукна, хоть дитя пеленай. Теперь тот был уляпан жирнючей грязью. Из-за расстегнутого сюртука белым языком лезла перепачканная глиной сорочка. От нее невыносимо несло водкой и еще какой-то кислятиной. Подбородок Петра Карловича дрогнул. Ему было невыносимо страшно на кладбище, жалко новый мундир и себя, человека мелкотравчатого, незаметного, снискивающего пропитание смиренным врачеванием. Плечи его тихо затряслись, он почувствовал соль на губах и только тут понял, что плачет.

Кукушкин сглотнул полынный ком, стоявший в горле, и, захлебываясь молитвой, истово осенил себя трижды крестным знамением − на душе тот же неугомон. Тогда он нащупал дрожащими пальцами прутья ограды, на негнущихся ногах доковылял до калитки. Тыкнувшись к ней, фельдшер обмер: он вдруг почувствовал кожей, что не один. Средь молчаливых, насупленных могил присутствовал кто-то еще, невидимый, затаившийся.

Петр Карлович ощутил, как корни волос на его голове зашевелились. Пот градом покатился по бледному, измятому лицу. Он привалился к кресту, понимая, что теряет сознание. Подгнившее дерево зловеще заскрипело, крест под его тяжестью клюнул вперед.

Какое-то внутреннее, быть может, шестое чувство заставило сдержаться и не выдать себя вскриком. Рот лекаря по-рыбьи краткими рывками ловил воздух. Ноги безвольно подломились в коленях. Кое-как придерживаясь за кованые прутья, Петр Карлович с Божьей молитвой опустился на могильный холм: в глазах потемнело.

Глухое постукивание по земле вернуло Кукушкина к реальности.

Сквозь щель полуоткрытых век он приметил крохотный блудячий лепесток пламени, скачками двигавшийся вдоль могил. Фельдшера заколотила передрожь. Внезапно в мерцавшем отблеске на миг обозначился силуэт движущегося человека. Огонек моргнул и замер, точно в раздумье.

Ни жив ни мертв, Кукушкин не сводил с него затравленного взгляда. Левую щеку била судорога, но рука продолжала сжимать прут ограды. К ужасу фельдшера огненный язычок качнулся и поплыл к нему. Петр Карлович плотнее вжался в пустоту между могилой и решеткой. Похмелья, терзавшего его, как не бывало. Пламя неумолимо приближалось. Несчастный перестал дышать, и лишь сердце вещало: «Край твой пришел, Кукушкин!»

Миг, другой, третий…

Черный плащ шершавым сырым краем шлепнул его по уху. Большие морские сапоги прочавкали у самого носа. От них повеяло смертью. Еще малость, и он перестал их слышать.

Вдали над бухтой скрещивались молнии. Воздух стоял тяжелый, беременный влагой. Скорилась гроза. Стремительно налетевший ветер понукал деревья, вырывая у них пыточные стоны.

Кукушкин щупал взглядом потемки, пробираясь к главному входу.

Сбившись с центральной аллеи, он заблудился и понятия не имел, где теперь находится. В одном месте черпнул своим низким башмаком, в другом обеими ногами влез в грязь. Но он не замечал сей малости и, точно блажен умом, квасил по слякоти вперед.