Пасадена

Горничные в особняке любили перемывать Брудеру косточки; он это точно знал. Старшая горничная по имени Роза, у которой мать работала в Пасадене и умерла здесь же, была девушка сообразительная, могла за день переделать всю двухдневную работу, и они подружились. По вечерам они любили посидеть на склоне холма, покурить и рассказать друг другу о том, как прошел день. Брудер рассказывал Розе о Линде, но Роза была не столь откровенна, и, видимо, эта ее сдержанность заставляла Брудера раскрываться. Она посоветовала Брудеру пригласить Линду на ранчо, пообещала, что поможет ей здесь обосноваться, и вот вместе, в удушливых сумерках конца лета, они разработали план приезда Линды.

— Она приедет, и вы соединитесь, — уверенно говорила Роза, ее непоколебимый оптимизм подтачивал твердость Брудера, и он первым послал Линде открытку, еле наклеив марки шершавым от летнего зноя языком.

Он думал о том, как пройдет первый вечер Линды на ранчо, и тут увидел ее через окно. Она уверенно ходила по кухне: в ней не было памятного ему беспокойства — разве что она несколько раз сердито топнула ногой. Перед Брудером оказалась безмятежная молодая женщина, от которой уже далеки были драмы подросткового возраста. Он правильно сделал, что пригласил ее на ранчо, Брудер не волновался ни за нее, ни за них обоих, ему даже стало легче на западный, как он считал, манер: он думал, что время все расставит по своим местам, что все идет не просто так и в каждом событии есть свой смысл.

Брудер принес ей пару кочанов капусты, морковь, половину персикового пирога; в шкафу Линда нашла ящик говяжьей тушенки и из нее приготовила свой первый ужин на ранчо Пасадена. Парни любили есть на улице, грея руки у огня и заворачиваясь в попоны. Они с удовольствием умяли капусту с тушенкой, и Хертс во всеуслышание объявил, что она куда лучше прошлогоднего повара, похожего на джентльмена, которого выставили после того, как он завел шуры-муры с одной упаковщицей. Слаймейкер вытянул из кармана фляжку, отхлебнул из нее, передал Хертсу. Хертс тоже отпил, протянул ее Линде, но она отказалась и, помня о том, что ей нужно было докладывать о подобном, поняла, что ни за что в жизни не будет этого делать. Хертс и Слаймейкер смеялись всякой ерунде, и Слаймейкер сказал, что надеется, она не будет такой, как эта Лолли-лакрица:

— Готов спорить на последний доллар, она стучит в городской совет, как только пронюхает, что у нее на ранчо пахнет бурбоном.

Брудер возразил, что Лолли Пур вовсе не стукачка, но Слаймейкер ответил, что не уверен в этом, взял свою жестяную миску, точно это был веер, поджал губы и по-девичьи высоким голосом произнес:

— Волстед или смерть — вот наш девиз, мистер Слаймейкер! Жуйте лакрицу, вместо того чтобы пить, мистер Слаймейкер!

— Была бы она поумнее, — добавил Хертс, — давно бы нашла жениха, и он забрал бы ее отсюда.

— Она хорошенькая, жениться очень даже можно, — сказал Слаймейкер. — И чего там говорить — деньги у нее есть. Но только вот беда: Лолли по уши втюрилась в брата. Это всякому ясно.

— Что ты о ней думаешь? — спросила Линда Брудера.

— Ничего особенного я о ней не думаю.

— Лучше, наверное, спросить, что она думает о Брудере, — сказал Слаймейкер.

Брудер кинул полено в огонь и сказал, что с Лолли дел у него почти нет.

— Я обычно с Уиллисом разговариваю, — добавил он.

Слаймейкер и Хертс расхохотались, но Линда уже поняла, что смеются они почти всегда, если только один не услышит плохое слово о другом.

— А вы что, старые знакомые? — спросил Слаймейкер, ткнув пальцем, указывая сначала на Брудера, потом на Линду.

Линда удивилась: она-то думала, что Брудер каждый день только и говорил что о «Гнездовье кондора»; она воображала, что он рассказывал о ней красивую сказку, самую малость преувеличенную, но, в общем, правдивую. И с чего это ей пришло в голову? Она не знала, только каждый день, с тех пор как он уехал, она повторяла про себя историю о молодом человеке, который вместе с Дитером вернулся с войны.

— Сначала я познакомился с ее отцом.

— На войне?

Брудер кивнул; он думал и об этом, и о многом другом, таком, о чем Линда и не подозревала. Из куска мыла он принялся вырезать маленького кита, и длинные тонкие стружки ложились горкой у его ног.

— Мы на войне познакомились, — ответил он.

— А, да! Знаменитый Сен-Мийель капитана Пура.

— Меня ранило в ногу в окопе у Бомон-Амеля, — сказал Слаймейкер. — Еще бы четверть дюйма — и в солдата попало бы.

— Не четверть, а половину, — поправил Хертс.