Пассажирка из Франкфурта. Немезида. Слоны помнят все

— Да, — сказал профессор Вэнстед. — Признаться, мне и самому было интересно разобраться. Я встретился с вышеназванным субъектом и изучил, что называется, вдоль и поперек. Ну и сказал ему, что по теперешним юридическим нормам, он вправе пригласить королевского адвоката[274], который взвесил бы некоторые обстоятельства, свидетельствующие в его пользу, если таковые найдутся, и помог бы выбраться из тюрьмы. Я взял дружеский тон, но вел разговор так, чтобы он воспринял меня как противника — хотел проверить, как он отреагирует на «враждебную личность». И еще я применил несколько тестов, которые мы в последнее время использовали. Впрочем, не буду об этом распространяться — это представляет интерес только для специалистов.

— Ну и какие же выводы вы сделали в конце концов?

— Думаю, — сказал профессор Вэнстед, — что мой друг, вероятно, прав. На мой взгляд, Майкл Рафиль не убивал ту девушку.

— А как же другое дело, о котором вы упоминали?

— Нападение на девушку? Да, это, конечно, сыграло свою роль, когда выносили приговор. Но присяжные узнали об этом только из заключительного слова судьи, а не в ходе процесса, и его адвокаты уже ничего не могли сделать! Позже я все как следует разузнал. Знаете… мне пришлось выслушать великое множество подобных дел на сессиях суда присяжных. И я совсем не уверен, что это было изнасилование… Сами понимаете — в наше время девушки куда более сговорчивы, чем в былые времена. Часто матери по определенным признакам заставляют их сказать, что их взяли силой. У девушки, о которой шла речь, как я понял, было несколько кавалеров, отношения с которыми заходили гораздо дальше дружеских. Так что не думаю, чтобы это происходило не по взаимному согласию. Что же касается ее смерти… вы знаете, ведь труп-то так и не нашли… А кроме того, мнения свидетелей не совпадали. Так что там было что-то не то…

— И что же вы предприняли?

— Написал мистеру Рафилю, что хотел бы встретиться с ним и обсудить некоторые вопросы, касающиеся его сына. А потом поехал к нему и выложил свои сомнения, ну… и сомнения начальника тюрьмы. Хотя, дескать, у нас нет никаких доказательств, никаких оснований для подачи апелляции, я и мой друг считаем, что допущена ошибка. Я сказал, что можно провести новое расследование, но это будет стоить немалых денег. А в результате могут выясниться какие-то детали, которые можно представить Министерству внутренних дел. Конечно, возникает вопрос: принесут ли эти усилия хоть какую-то пользу? Но попытаться что-нибудь сделать, найти какие-то новые факты, возможно, все-таки стоит. Правда, это опять-таки может обойтись недешево, что, впрочем, не так уж важно при его доходах. Я сразу понял, что он болен, тяжело болен. Да он и сам этого не скрывал. Сказал, что жить ему осталось недолго, что уже два года назад его предупредили, что он не протянет и года, но он оказался необычайно живучим. Я спросил его, как он относится к своему сыну.

— И что он ответил? — спросила мисс Марпл.

— Вам хотелось бы это знать? Понимаю. Должен сказать, что он говорил со мной откровенно, хотя и чересчур..

— Чересчур сурово? — подхватила мисс Марпл.

— Да, мисс Марпл. Вы правильно выбрали слово. Он вообще был человек с крутым нравом, но очень справедливый. Он сказал: «Я уже давно знаю цену своему сыну. Перевоспитывать его никогда не пытался — не верю я во все эти педагогические фокусы. Таким он уродился. Он негодяй, испорченный до мозга костей. Он всю жизнь будет не в ладах с законом, потому что у него нет ни чести, ни совести. Никто и ничто не сможет его исправить, я в этом глубоко уверен. Я давно умыл руки, отказался от него. Не в юридическом, конечно, смысле; когда ему были нужны деньги, он их всегда получал. Когда необходимо было вытащить из очередной истории, у него всегда были самые лучшие адвокаты. Я всегда делал все от меня зависящее. Ведь он мой сын. Ну родись он калекой или эпилептиком — я бы все для него делал. Верно? Он и есть калека — только нравственный… и притом неизлечимый, вот я и делаю для него все, что в моих силах. А что я мог бы сделать для него на этот раз?» Я ответил, что это зависит от того, чего именно он хочет добиться. «Вопрос ясен, — сказал он. — И вот вам мой ответ: я хочу добиться его оправдания. Хочу, чтобы его освободили. Хочу, чтобы он мог жить своей жизнью, какова бы она ни была. Если он снова скатится в пропасть — значит, так тому и быть. Я оставлю ему средства и позабочусь, чтобы для него сделали все возможное. Я не хочу, чтобы он был лишен нормальной жизни. Если эту девушку убил кто-то другой, я хотел бы, чтобы это было доказано. А с Майклом пусть будет так, как он того заслуживает. Но сам я мало на что гожусь. Я тяжело болен. Отпущенное мне время измеряется уже даже не месяцами, а неделями…»