Пасть

…в письменных древнерусских источниках полоцкий князь из династии Рюриковичей Всеслав Бречиславович (ум. в 1101 г.). Указания на ликантропию Всеслава встречаются в четырёх относительно коррелированных документах [13, 17, 19, 29]. Генезис явления неизвестен, сообщения «Повести временных лет» (Лаврентьевский и По-лоцко-Туровский варианты) позволяют предположить, что имел место случай спонтанно-наследственной ликантропии. Всеслав Бречиславович родился от связи своего отца Бречислава (сына Изяслава, внука Владимира Святого) с дочерью волхва-кудесника; вариант Радзивилловской летописи — «родился от волхвования». При рождении имел на голове знак неустановленного характера — т. н. язвено (версия ак. Лихачёва, вошедшая в классические комментарии, о том, что упоминаемое язвено было «сорочкой», т. е. остатками плодного пузыря, представляется малоубедительной). Именно наличием данного знака летописцы объясняли кровожадность Всеслава («немилостивъ есть на кровьпролитье»).

Судя по ряду указаний, ликантропия князя кратковременно и спонтанно проявлялась в моменты реальной и серьёзной опасности для жизни (побег после проигранной битвы при р. Немиге в 1067 г., побег от врагов из г. Белгорода в 1069 году и т. д.) и завершалась полной ремиссией (вариант 26). Описания происходившего неполны, но очень схожи: «в ночи рыскал волком», «скакнул лютым зверем» (т. е. также волком), снова «скакнул волком». Все указанные эпизоды имели место ночью и отличались неправдоподобно высокой скоростью передвижения. Если сообщение «Слова о полку Игореве» о проделанном Всеславом за одну ночь («до петухов») в образе волка пути между Киевом и Тьмутараканью (более 1000 км по прямой) доверия не заслуживает, то в «Поучении» кн. Владимира Мономаха приводится достаточно правдоподобный случай…

Глава II

Нет, где и как бы тебя ни швыряло по свету, умирать надо возвращаться в те места, где родился.

Как стронутый с лёжки заяц, несётся вроде беспорядочно вперёд — и совсем пропадает из виду, только слабый голос гончей доносится издали, — но, заложив огромный круг, возвращается обратно и падает от меткого выстрела на родной полянке, разгребая подёргивающимися ногами багровые и жёлтые листья. Или скорее как лососи, избороздившие все просторы огромного океана, возвращаются на исходе жизни к истокам крохотных родных речушек — то ползут брюхом по гальке, то взлетают стремительным прыжком над водопады — и умирают там, где родились…

Так или примерно так думал старик, хотя едва ли смог бы выразить словами эти образы, просто скупо бы сказал, что хочет повидать перед смертью Сибирь, — да не судьба, видно.

Хотя грех жаловаться, привык за десять лет к местам этим, привык и даже полюбил: полюбил старый деревянный дом, унаследованный от старшей сестры; полюбил и скромную здешнюю природу, отнюдь не поражавшую размахом и величественностью пейзажей, буйством рек и бескрайностью тайги, — мирно журчащую Кузьминку, почти не видную летом сквозь зелень ольх и кустарников, невеликие осиновые рощи, таящиеся по укромным оврагам, и, конечно, старые парки — старые, заросшие, превратившиеся просто в леса, прорезанные аллеями, и позабывшие своё блестящее императорское прошлое: стук копыт, и звон шпор, и торопливые поцелуи под густыми кронами дубовой аллеи, и мнущийся под жадными руками шёлк придворных платьев, и щелчки взводимых курков на скрытой от глаз утренней поляне, и негромкую команду: «Сходитесь!» — а может, и не позабывшие, может, грезящие блеском Империи в бесконечном сне полуразрушенных дворцов над затянутыми ряской прудами…

…И нехитрые крестьянские заботы полюбил старик — огород, сад, дрова к зиме, — хоть и непривычно было поначалу, после того как прожил всю жизнь на казённых квартирах и флотских пайках. Сказал бы кто лет двадцать назад, что будут у него и кролики, и куры, и даже корова, — не поверил бы, рассмеялся бы, как весёлой шутке: корова? молоко? да нет, ребята, я из молочного только молочными железами интересуюсь…

Однако вот как всё повернулось — прошло двадцать лет, и сейчас, этим тёплым июньским вечером, он шёл на выпас за Магдаленой — неизвестно, отчего четыре года назад покойной жене стукнуло в голову этакое коровье имечко… Да Бог с ним, с имечком, было бы полно вымечко — старик улыбнулся пришедшему в голову двустишию. Раньше, в прежней жизни, подобные стишки получались у него хлёсткие и малоцензурные, принеся старику славу одного из первых хохмачей Тихоокеанского флота. Давно это было, ой как давно… Но старик не страдал ностальгией. Всю свою жизнь он прожил, не оглядываясь назад. Цель и способ её достижения — и никаких ностальгии с рефлексиями.

Правда, какие уж теперь цели, на шестьдесят-то восьмом году… дальше чем на месяц вперёд и загадывать не стоит…

…Он почти дошёл — осталось подняться по склону, обогнуть заросли кустарника, отвязать Магдалену и…

Старик остановился. Коровы на лужайке не было.

Генерал аккуратно сложил пачку фотографий. Сомнений не оставалось, но всё-таки он спросил:

— Ошибка исключена?