Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан

– Встан, Янис, встан! (Встань, Янис, встань!), – папа явно был сильно раздосадован этой вознёй у его ног и тоже уже «нэрвичал» (нервничал). Он «нэрвичал», потому что «нэрвичала» Нана.

– Завтра тэбэ в Минэстэрства эхат! Как патом пайдёш?! (Завтра тебе в Министерство ехать! Как ты там покажешься?!)

И это было правдой. На дядины брюки вечно липли крошки с ковра и мелкие соринки. Но папа, несмотря на огромное количество у него рабочих спортивных костюмов, ни разу не предложил брату переодеться, чтоб он получше отдохнул. Наверное, мама бы папу поругала, потому что потом этот спортивный костюм надо было стирать. А она и так говорила:

– Приезжает твой брат, я стелю ему на одну ночь чистую простынь, и тут же её надо стирать! Твой брат, а стираю я!

Хотя это было полуправдой. Не то, что брат именно папин, а то, что стирает мама. Когда собиралось много стирки, мама включала стиральную машину. Она была похожа на железную бочку с отрезанным верхом. Мама бросала туда бельё, и оно крутилось, она вся дребезжала и шаталась, выбрасывая на пол хлопья белой пены и потоки воды. Кнопку включения мама всегда нажимала карандашом, потому что боялась, что её током ударит. Потом папа или вручную отжимал бельё и клал его в таз, или прокручивал через два резиновых цилиндра, которые крутились навстречу друг другу.

– Давай, Василий! Покрути это немного! У меня совсем сил нет! – устало говорила мама. И Василий крутил. Он не только бельё крутил, но ещё и отжимал варёный шпинат, помидоры для томатной подливки. Только почему мама не разрешала, чтоб всё это остывало и заставляла папу хватать кипяток, Аделаида не знала. Видно, мама продолжала бороться с микробами и перхотью, как тогда, когда смазывала Аделаиде голову кипящей «иранской хной». Папа обжигался, дул на руки, но всегда очень «тщательно» отжимал содержимое гигантских кастрюль.

После отжимания белья папа складывал его в выварку, нёс выварку на плиту и заливал туда пластмассовым кувшином воду. Бельё кипело и булькало, выплёскиваясь из выварки и часто гасило огонь. Потом папа его снова полоскал и выжимал то руками, то цилиндрами, складывал в таз, а потом, надев на шею мамин поясок от старого платья, синий в белый горошек, с замшелыми деревянными прищепками, прижав таз к бедру, выходил во двор. Он развешивал это бельё в центре двора, на глазах у всего мужского и женского населения, которое всю жизнь, с самого первого дня переезда в свои квартиры по соседству не смогло привыкнуть к этому зрелищу и каждый раз с огромным ажиотажем рассматривало, как папа расправляет на бельевой верёвке мамины большие голубые трусы с начёсом…

Дядя никогда не оставался у них в доме больше чем на одну ночь. Он два раза в год – «в конце полугодия» приезжал издалека по делам производства и, переночевав, утром отправлялся в Большой Город, в загадочное «Министерство».

Аделаида не знала, что такое «Министерство», но она его люто ненавидела, потому что, сколько раз не старалась проснуться очень рано, чтоб ещё хоть разочек увидеть дядю, ей это не удалось никогда. Он уезжал, когда было совсем темно, и все ещё спали. Вечера, когда дядя Янис сидел с ними за столом, она считала самыми счастливыми в жизни! Можно было и есть и смеяться одновременно; без умолку что-то рассказывать и тут же слушать; делать вид, что крадёшь из дядиной тарелки жареную картошку, наливать ему в вино лимонад! И за это ничего не было! Мама и папа тоже улыбались кривоватыми улыбками, показывали глазами, мол, соблюдай приличия, но молчали… У Аделаиды даже несколько раз возникала мысль накапать дяде на костюм томатную подливку, чтоб он не мог поехать в это самое «Министерство». Ну и пусть потом накажут или даже побьют! Главное, что Янис-барбарис с останется у них, а там будь что будет!

Кем дядя Янис работал, Аделаида так и не поняла. Единственное, что удалось у папы выудить:

– Мой брат Янис нэ мог кончит институт, патаму что посл свайный плоха било и нада било работат физички. Вот такой остался негра мотни… (Мой брат Янис не мог окончить институт, потому что после войны было тяжело и надо было работать физически. Вот так и остался неграмотным), – как бы извиняясь, сказал папа. И было странным… очень-очень странным, что папа, окончивший, как он говорил, два института, так и не научился отличать буквы «п» от «б», не научился выговаривать мягкий знак, а уж буква «е» совершенно отсутствовала в его речи. А «нэграматни» Янис, казалось, знал все языки мира, даже китайский, и на всех говорил быстро-быстро. Ещё Аделаида понимала, что раз дядю посылают в это гадкое «Министерство» решать вопросы целого завода, то, наверное, он не такой уж и «нэграматни»? В смысле, мама и папа стеснялись, что у дяди нет «диплома», только при чём тут дядин «диплом»?! Всё равно он будет для неё самым весёлым, самым умным на свете, для которого родители даже не заставляют играть на пианино, потому что считают, что он «ничаво нэ панимаэт»! (потому что он ничего не понимает).

– Янис! А что вы на твоей работе делаете? – спрашивает Аделаида, – Ты мне никогда не рассказывал!