Пациент доктора Паарелбакка

На штанине, моих серых брюк расплывалось пятно — след белого вина, пролитого сидевшим рядом толстоватым, низенького роста мужчиной. Одним глазом он смотрел на мое колено, а другой его глаз, казалось, был устремлен на кроны платанов в саду ресторана «Пилатус-блик», расположившегося под скалой на берегу Фир-вальдштетского озера.

— Ах ты, боже мой! Соотечественник, земляк! — громко воскликнул толстяк. — Вот так случай!

Люди, сидевшие за соседними столиками, стали оглядываться, но этот коротышка не обращал на них внимания. Он схватил салфетку и принялся тереть ею мое колено, на которое за минуту до того опрокинул свой стакан с белым шабли.

— Жаль, что наше знакомство началось так неудачно, — тараторил он, — но то, что плохо начинается, может хорошо кончиться. — Потом он обернулся к официантке и крикнул ей: — Розмари, э флешли высс вы! — что означало просьбу принести ему бутылку белого вина.

Вел он себя высокомерно, словно весь этот летний ресторан с видом на гору Пилатус и на виллы богачей на зеленом мысу Каштаниенбаум по другую сторону бухты принадлежал ему.

— Покорнейше прошу извинить и не сердиться на меня, земляк! Я ведь нечаянно. И давайте замоем этот неприятный эпизод.

Прибежала официантка. У нее было вытянутое плоское лицо, обрамленное крашеными волосами цвета перезрелого овса; ноги с отекшими щиколотками. На животе над коротким передничком болталось на пояске официантское портмоне, и вообще она выглядела так, словно была на последней стадии беременности.

Поставив перед нами бутылку белого вина, официантка неуклюже поклонилась и ушла.

Это было 9 августа. В 15 часов 30 минут среднеевропейского времени.

А мужчину, который теперь одним глазом уставился на носок моих ботинок, а вторым рассматривал безоблачное небо, звали Ян Вихерт. Он жил и работал в Швейцарии уже одиннадцатый год. Начав со страхового агента, он дослужился здесь до должности инспектора страховой фирмы «Вадтунфалл». И за это же время, взбираясь вверх по лестнице страховой иерархии, он превратился, по документам пражского центрального управления — после одного очередного и двух внеочередных повышений — из старшего лейтенанта Вихерта, отправившегося в конце августа 1968 года участвовать в невидимом сражении на так называемом тайном фронте, в подполковника Вихерта.

Вихерт поднял стакан и поглядел на него против света — есть ли в вино искра, — и снова по всему летнему ресторану разнесся его голос:

— Так за ваше здоровье, земляк! И еще раз прошу вас извинить меня за это пятно на брюках!

Итак, спектакль у нас получился.

За нами могли следить хоть сто двадцать филеров, и все равно глаза у них остались бы только для слез. Ян Вихерт между тем с салфеткой в руке снова наклонился и занялся пятном на моем колене.

— Ну, как? — спросил он, немного погодя.

— Чисто. Чисто, будто слово божье, как говаривали наши предки.

— А в остальном?

Ян Вихерт разложил на столе страховые полисы, и я склонился над ними, делая вид, что старательно их изучаю, а тем временем шепотом я обрисовывал ему картину того, что делалось и делается вокруг меня с момента «избрания мной свободы». Я старался говорить по существу и кратко, хотя горло у меня сжималось от волнения и радости. Ведь это был мой первый контакт с родиной. И вопреки здравому смыслу в голове у меня мелькала мысль, что Ян Вихерт, хотя и торчит здесь уже столько лет, в сущности, в лучшем положении, чем я, — ведь у него постоянная связь со своими. А для разведчика это самое главное, и не только потому, что он имеет возможность передать собранные сведения, а потому, что контакт, пусть даже минутный, избавляет его от чувства одиночества.

Я умолк.

Ян перевернул лист страхового полиса и тихо произнес:

— Они тебя проверяют. Им ничего не известно. Иначе они пошли бы на прямые действия.

— Я тоже так думаю. Хотя, может быть, они играют на моих нервах и щдут, пока я не упаду перед ними на колени, созрев для первого допроса?

— Возможно, конечно, — ответил Ян, — хотя и маловероятно. Рик будет в Праге под нашим постоянным наблюдением.

— С ним надо поосторожней. Он проныра и неплохо ориентируется в наших краях.

— Не волнуйся. За ним будут присматривать, как за грудным младенцем. И о Марии не беспокойся. А сейчас послушай, что я тебе скажу. Это наш последний личный контакт. Теперь, вплоть до возвращения, переходи на косвенную связь.

Я кивнул молча: что толку спрашивать — у центрального управления, видимо, были веские основания для столь строгих мер предосторожности. Попросту говоря, вокруг меня, судя по всему, становилось жарко. Впрочем, я и сам это чувствовал. Ну ладно, ничего не поделаешь. Буду, как говорится, «и один в поле воин».

Я опять смотрел на себя словно бы со стороны. Без всяких сантиментов.

Мера, предпринятая Центром, была целесообразной, имела свой совершенно ясный рациональный смысл, и я ее принимал. С восторгом или с неохотой — это не имело никакого значения.