Паутина судьбы

– Видите ли, Валерьян Александрович, те книги мы выпускали прямо здесь. Все контролировалось на высочайшем (он ткнул пальцем в потолок) уровне… А сейчас выпускали тираж не только не в родной типографии – она вся завалена тысячами рекламных листовок от разных фирм-однодневок, те платят типографии бешеные деньги. Мы такими средствами не располагаем… Увы! Нам пришлось издавать вашу замечательную книгу – заметьте, тиражом в сто тысяч экземпляров, как в лучшие времена, – даже не в Москве, а в Туле. В очень слабенькой устаревшей типографии. И, несмотря на то что я битый час объяснял начальнику цеха, как должна выглядеть обложка, об стенку горох! Ну привыкли ребята учебники выпускать для тех училищ. Разве понимает этот долдон, что автора романа требуется дать полностью: это же его бренд! А он слушал, слушал, но сделал, как привык, – хоть убейте… Хорошо, на заключительном листе все же удостоил-таки отпечатать ваше истинное имечко: Валерьян… – И Федчиков разразился благодушествующим смехом, похлопывая угрюмого автора по спине.

Морхинин пошел в бухгалтерию. Получил деньги – примерно столько, чтобы купить Тасе зимние сапоги, а себе ондатровую шапку (не все же в кроличьей мыкаться!) и вызвать мастеров – застеклить лоджию… Ну а на остальные прожить месяца два. Всего-то навсего! Сто тысяч экземпляров! Инфляция, реформа съели его писательский гонорар.

Поскольку печень Федчикова страдала от последствий неразумной молодости, Морхинин появился с несколькими экземплярами «Проперция» и большой сумкой, нагруженной водкой и закуской, в редакции у Лямченко.

Его приняли сдержанно. Видимо, перспектива веселого и, главное, бесплатного возлияния не могла пересилить мрак писательской зависти. Только пышноусый Лямченко внешне радовался за него:

– Ну вот, Валерьян, ты теперь настоящий писатель, – заявил он. – Роман в «Передовой молодежи» – это показатель, это класс. Нальем, хлопцы, по полной за нашего друга и брата, за его заслуженный литературный успех!

– За тебя, Валерьян! – поднял стакан критик Селикатов, глядя на проклятого хориста мреющими от зависти узкими глазками. – Выпьем и снова нальем. Ты теперь разбогател, не будем щадить твои карманы…

Минут через сорок вся компания была красна, громкоголоса, развязна и не лишена претензий к автору.

– Разумеется, образ Августа тебе не удался, – крепко выпив, произнес критик. – Но да черт с ним, и даже с Меценатом – это все высшее начальство. Они у всех получаются напыщенными, как индюки. А ведь и сам Проперций, и великий Гораций, и бабник Вергилий тоже ходульны. Ты не уловил сути поэтического наполнения, духовности и, так сказать, орлиного полета великих творцов… Опыта у тебя маловато для такого сложного романа… Выпьем за то, что тебе повезло. Что этот дурак Федчиков и деляга Шторкин просчитались. Первой книгой должна была прозвенеть судьба нашего современника, выходца из забитой, задыхающейся русской деревни.

– Но это ведь историческая серия, – робко возразил Морхинин. – Это другое направление…

– Вот именно – другое! – вскричал, деревянно захохотав, прозаик Капаев. – Другое для патриота, а не для разлимонивания каких-то никому не известных римских поэтов. У нас что, не о ком писать? А Есенин, Клюев? А Блок?

– Вы и напишите про Клюева, – решил отшутиться Морхинин. – Вы председатель комиссии о поэтах, пострадавших от репрессий власти: Мандельштам, Васильев, Мейерхольд…

– Мейерхольд – режиссер, который выпускал на сцену актрис в одном трико… Ты всех перепутал, – вмешался Селикатов.

– Кстати, о дамах, – поднял вилку с наколотым куском колбасы молодой критик Порохов. – Героиня… возлюбленная Проперция – она же в твоем романе обыкновенная проститутка, самая дешевая. – Порохов снова налил себе водки, выпил и закончил. – На большее, на одухотворенность, на высокую светлую любовь ты не потянул, Валерьян. И все эти страсти-мордасти твоего Проп…репция… они фальшивые, неправдоподобные, какие-то извращенные… Да! – крикнул Порохов. – Герой твоего романа просто извращенец, потому что эта… как ее?.. Финкия, его сестра, – и он дико захохотал, разлохматив свою довольно значительную бороду.

Неожиданно в кабинет Лямченко, где шумело застолье, вошел Лебедкин, глава Неформатной писательской группы. Бывший нерушимый Союз писателей давно уже распался «на два гетто».

Лебедкина встретили радушно, угощая за счет морхининской щедрости. Он предстал со снисходительной улыбкой; маленький, сухонький, лет шестидесятипяти, тщательно выбритый, с высоко взбитым седым коком и повелительным взглядом из-за толстых очков. Лебедкин, как все знали, не был «врагом бутылки». Тем не менее ему не занимать было ума, особенно чиновничьего, и беспредельной энергии.

– Разрешите, Василий Григорьевич, подарить вам мой роман, – довольно лебезливо проговорил подвыпивший Морхинин.

Он так долго писал на отвороте книги, желая Лебедкину всяческих побед, что тот даже начал сердиться.

– Кончай свой литературоведческий трактат! Наливай, Валерьян! – закричал разудало Лямченко. – Василий Григорьевич, прошу принять штрафную.

Налили, выпили.