Павел Филонов: реальность и мифы

Молодой ленинградский поэт Петр Брандт, говоря о последних днях художника, вызывает тень далеких веков:

«…Так начиналась полуденная литургияВо флорентийском центральном соборе святого ЛоренцоК небу поднявши ладони, осеняя последнимСтрогим латинским крестом голубые карнизы,Тихо взошел на костер молодой проповедник.В рубище черном суровой монашеской ризы.В зареве чуть обозначилась тень от распятьяНа голубых куполах городского костела,Высветив грозным упреком людскому проклятиюИмя монаха — „Джироламо Савонарола“.Где мы встречались — у факельных стен Ватикана,Или у самого Ада — у врат в преисподню,

Или у темной воды берегов Иордана,Или в садах палестинских у Гроба Господня.Так начинался в холодной [московской]^[818] квартиреТяжкий испуг одинокой рождественской ночи…»^[819]

Поэт ошибся в одном — Художник не дожил до рождественской ночи. Да и страха он не мог испытывать, принял неизбежное.

И такое же обращение к древности, к образам пророков в картине Коваленко.

«Смерть Филонова».

Преображая смерть своего учителя в эпическое событие, Коваленко использует композицию и мотивы старых мастеров.

Филонов изображен лежащим перед призраком «Пирующих королей».

Вспоминают люди, помнящие Мастера. Воссоздают былое. Исчезает прошлое. Уходит вместе с уходящими.

И в последнюю весну перед войной была какая-то хрупкая неподвижность времени.

Вслушиваясь в последнюю тишину тех дней, предчувствуя и тревожась, как все, писала Анна Ахматова:

«Когда погребают эпоху,Надгробный псалом не звучит.

Крапиве и чертополохуУкрасить ее предстоит.И только могильщики лихоРаботают, время не ждет.И тихо так, Господи, тихо,Что слышно, как время идет.           * * *Так вот над погибшим ПарижемТакая стоит тишина…»^[820]

Время неподвижно перед концом.

22-е июня. — «Правительственное сообщение».

«Не объявляя войны…»

И заключительные слова:

«Наше дело правое — мы победим».

Единственно возможное и нужное в этот трудный час.

Он были взяты из исторического романа «Дмитрий Донской» Бородина^[821].

И сами стали историческими.

Было неизбежно и все же неожиданно.

На той же волне вломился немецкий диктор. Он говорил спесиво, чванливо, считая себя заведомо победителем, не понимая, даже не желая понять душу тех, к кому обращался.

Было так неожиданно, что не сразу стали глушить. Затрещала морзянка — заглушили.

На улицах посуровевшие лица.

Ночью лучи прожекторов, скользящие по небу. Аэростаты заграждения.

Последнее прощание с Филоновым.

Оно было кратким и немногословным. Все как-то понимали, что, возможно, видят его в последний раз. У всех были повестки на руках.

Единственный раз мы застали Филонова за мольбертом. И первый раз он дал краткое пояснение замыслу.

«Эти люди смотрят в будущее, некоторые его уже видят».

Я помню его слова: «Еще до той войны я видел в немецких музеях двуручные мечи — испокон веку военное дело у них налажено как ни у кого. Они всех побьют, но не нас».

Мы попрощались и ушли. Большинство не вернулось совсем.

Блокада

Ученики художника, приезжавшие на побывку с Ленинградского фронта, приходили к Мастеру.

Части, где они служили, перебрасывали по Ладоге под Москву, где решалась судьба войны.

Они встретили Художника уже в наглухо затемненной мастерской. Железная печь-времянка стояла у него, как и у всех ленинградцев, прямо в комнате. Он курил у горящей печи.

Его супруга ходить уже не могла — лежала. Со своим всегдашним рыцарством Художник отдавал ей часть своего блокадного пайка.

Хотел спасти любимого человека, но не спас ни ее, ни себя. Ученикам запомнились его последние слова: «Я не знаю, свидимся ли мы, но я точно знаю, что мы победим».

По словам художника Кушакова, видевшего Филонова в дни блокады, тот сохранял мужество до конца.

За неделю до смерти Филонова они встретились в очереди за граммами блокадного хлеба.

В ответ на жалобы полумертвых, замерзших людей уже смертельно больной, умирающий Филонов нашел в себе силы сказать: «Это временно — России только набирает силы. Скоро мы прогоним врага из своей страны».

Это последние слова художника, дошедшие до автора данных строк.

Филонов умер 3 декабря 1941 года.

Он умер как гражданин и патриот, простудившись на посту, который отвела ему война…