Павел Филонов: реальность и мифы

Филонов влюблен был в живопись, он отдавал ей все помыслы. Голодный, плохо одетый, напишет какую-нибудь вещь и тащит ее к букинисту на Литейный проспект.

— Сколько же вам дадут за нее? — спросила я, увидев небольшую, великолепно написанную маслом картину.

— Копеек пятьдесят или семьдесят.

Я с ужасом смотрела на художника. Думала: пятьдесят-семьдесят копеек, а сколько же душевных сил, времени потратил он, чтобы сделать ее?! Но Павел Николаевич, словно желая порадовать меня, сказал:

— Были и такие, за которые мне платили рубль, а один раз даже три рубля!

<…> Я почти каждый день приходила к Матюшину переписывать рукописи Гуро. Тяжело переживал он смерть Елены. Иногда войдешь в кухню, а в комнате грустно поет скрипка.

<…> Меня поражала неиссякаемая энергия и работоспособность Матюшина. Ведь он же играл первую скрипку в оркестре Филармонии, преподавал в Народной консерватории, очень много работал как художник, а теперь еще развил кипучую издательскую деятельность. Михаил Васильевич выпустил «Садок судей II», готовил к изданию сборник «Трое»^[450], посвященный памяти Елены Гуро. Меня торопил переписать на машинке все вещи Гуро: вместе с Катей они задумали выпустить ее сборник «Небесные верблюжата»^[451].

Михаил Васильевич тратил на издание этих книг все, что зарабатывал. Но когда Малевич принес ему рукопись «Супрематизм»^[452], а Хлебников — «Время мера мира»^[453], он сделал невозможное, чтоб выпустить эти брошюры друзей. Так же была им выпущена «Проповень^[454]

о проросли мировой» Филонова.

Как только книжки выходили из типографии, он сам развозил их по магазинам и так горячо, так искренне радовался, если книга хорошо расходилась или приходили отзывы читателей на нее! В такие дни скрипка молчала, а маленькая квартирка Матюшина наполнялась друзьями. Они читали вслух, обсуждали только что появившуюся на свет книжку.

И приехавший из Москвы Маяковский очень хорошо и горячо говорил о творчестве Гуро. Высоченный, с громовым голосом, он носился из квартиры Матюшина в Катину. Сердито спорил с Филоновым о декорациях (Филонов оформлял его трагедию), доказывал, что тот не совсем правильно трактует его произведение. Принимался сам рассказывать, каким ему видится первое действие трагедии «Владимир Маяковский»^[455].

<…> Бывают такие глубокие провалы в памяти. Могут месяцы, а иногда и годы уйти совершенно, не оставив никакого следа. <…>

Виновата была война. Шел 1914 год. Война изменила всех нас и всю нашу жизнь.

<…> Наш домик стоит по-прежнему спокойный, приветливый. А куда же девались все наши друзья — музыканты, поэты, художники? Где они?.. Говорили, что Горький пристроил Маяковского к какой-то военной школе. Малевич был призван в армию еще в 1914 году, в инженерные войска^[456]. Филонов с осени 1916 года служил в полку морской пехоты, кажется, попал на Румынский фронт. А сейчас — живы ли они?

Зима. Суровая и страшная зима третьего года войны. Я по-прежнему работаю в партийном издательстве. Михаил Васильевич преподает в гимназии и в Народной консерватории.

<…> Февральская революция!

Возвращаются из-за границы эмигранты. Кто только не побывал в эти дни у нас в издательстве.

<…> Сам Михаил Васильевич целиком отдавал себя искусству. То же было и с его товарищами по живописи: они со страстью оформляли город. Художники, враждебно настроенные против революции, отсиживались в своих квартирах или убежали за границу. Все же, кто сочувствовал революции, кто хотел идти с большевиками, — все находили себе захватывающе увлекательную работу.

Помню, как в январе 1918 года я попала в Зимний дворец. В одном из великолепных зал парадной царской резиденции по всему полу было разложено огромное полотно. Матюшин с ведерком работал в одном конце, в другом — Малевич шагами отмерял нужную ему плоскость. Временами слышно было, как где-то в соседнем зале гудел бас Маяковского. Он выступал перед делегатами деревенской бедноты^[457].

Художники и поэты нашли свое место в самой гуще стройки новой жизни. Одни писали плакаты, украшали улицу, другие сочиняли тексты или читали на собраниях стихи.

<…> Много солдат возвращалось с фронта. Как-то у входа в Смольный меня окликнули. Я обернулась и увидела высоченного солдата в грязном, заношенном обмундировании, загорелого, обветренного, в каких-то смешных обмотках. Он козырнул, приветливо улыбаясь.

— Павел Николаевич! — крикнула я.

Но Филонов в общем потоке уже влился в двери Смольного.

Оказывается, на Румынском фронте он завоевал большое доверие солдат. Они выдвигали его на ответственные посты: Филонов был председателем солдатского съезда, затем председателем исполкома Придунайского края, а позднее — председателем военно-революционного комитета.

Теперь Павел Николаевич вернулся в Петроград. Он также был полон активности, но сражаться хотел на фронте искусства.

Павел Николаевич считал, что долг каждого художника — стараться помочь своими произведениями нашему советскому искусству стать лучшим искусством мира.