Паж цесаревны

И Бирон почти преклонял голову к коленям, чтобы умудриться заглянуть под зеленый зонтик, за которым Остерман скрывал свои лукавые глаза. Но под зеленым зонтиком ничего не было видно. Зеленый зонтик бросал длинную тень на лицо, и разобрать выражение этого лица не было никакой возможности.

Тогда, едва сдерживая свое нетерпение, герцог спросил не совсем твердым голосом:

— Кого же мы выберем в регенты, ваше сиятельство? — и, тяжело переводя дух, ждал ответа.

Тут Остерман снова неожиданно заохал, застонал и схватился за ногу:

— Ох! ох! Эта боль… Врагу не пожелаю… убивает она меня окончательно, ваша светлость, не дает возможности дышать, не говоря уже о службе Ее Величеству. Приходится совсем оставлять службу… Да уж и не удел я, впрочем, все последнее время, ваша светлость. Ох, ох! Умирать пора!

— Кого мы выберем в регенты? — вторично произнес герцог, пропустив мимо ушей жалобы и стоны Остермана.

Тут хитрый Остерман понял, что ему не отвертеться, что он прижат к стене. Зеленый зонтик чуть-чуть приподнялся над его морщинистым лбом. Лукавые глаза блеснули.

— Кому же, как не матери государя, поручить регентство? Ведь она ближе всех стоит к престолу. Ее Высочеству принцессе Брауншвейгской подобает быть правительницей.

И граф Остерман впился своими змеиными глазками в лицо Бирона.

Герцог вспыхнул. Его кулаки сжались.

«Опять эти Брауншвейгские! Опять в их лице преграда моему величию и власти!» — мысленно произнес он и сейчас же добавил уже вслух, громко:

— Это невозможно, граф. Принцесса-мать еще слишком молода, чтобы принять на себя правление. Она не подготовлена для такой великой роли… Ей не под силу будет это, в особенности теперь, когда государство, больше чем когда-либо, нуждается в зрелом и твердом правителе… Не можете ли вы, граф, указать на такого именно твердого, энергичного регента?

И снова глаза Бирона впились в бесстрастное, болезненное лицо вице-канцлера.

Несколько минут длилось молчание, пока герцог уже много настойчивее не спросил:

— Кому же быть российским регентом, ваше сиятельство? — Снова молчание.

— Достойному человеку, ваша светлость, — прозвучал наконец тонкий ответ, заставивший герцога позеленеть от злости.

Поняв, что от Остермана не добиться ответа, Бирон быстро встал и, едва пожав пухлую руку своего собеседника, стремительно выбежал из кабинета.

* * *

— Государыне худо! Государыня умирает!

И Бенигна-Готлиб с красными глазами и опухшим от слез лицом бросилась навстречу своему светлейшему супругу.

— Бестужев здесь? — спросил ее Бирон мимоходом.

Но герцогиня не успела ответить. Алексей Петрович Бестужев, как из-под земли, вырос перед своим покровителем.

— Собрал подписи? — коротко бросил ему герцог.

— Так точно, ваша светлость. Около двухсот человек, чающих видеть вас государем-регентом, поставили свои имена на сем листе.

И Бестужев передал герцогу какую-то бумагу.

— Прекрасно, — кивнул тот головою, — я никогда не забуду твоей услуги. А теперь слушай: мои сани стоят у ворот дворца. Садись в них и поезжай к Остерману. Дай понять старой лисице, что большинство желает видеть регентом меня, а не принцессу Брауншвейгскую. Если эта каналья согласится пристать к нам, то можно считать наше дело улаженным. Ступай.

С низким поклоном Бестужев бросился исполнять приказание, в то время как Бирон прошел в спальню государыни.

Миновало уже около двух недель с того дня, когда императрица, во время совместного обеда с семьей герцога Курляндского, упала в обморок. Бесчувственную государыню отнесли в постель, и с тех пор она стала медленно угасать.

В тот день она почувствовала, что правая нога ее отнялась, и, предвидя близкую смерть, приказала созвать всех близких и родных в свою опочивальню. Был вызван и Бирон.

Когда герцог вошел туда, все уже были в сборе. Бирон молча протиснулся вперед и встал у изголовья государыни.

В опочивальне присутствовали все особы императорского дворца: цесаревна Елизавета, принц и принцесса Брауншвейгские, герцогиня Бенигна-Готлиб с дочерью и сыновьями, многие высшие сановники, статс-дамы и фрейлины.

Государыня забылась часа на два, потом открыла глаза, окинула всех присутствующих взглядом, остановила его на герцоге и сделала знак рукою, точно желая дать понять, что хочет ему что-то сказать.

Как раз в это время за дверью послышался шорох, и дежурные пажи ввели под руки в усыпальницу государыни графа Остермана.

В руках графа была бумага. Он подошел к кровати, склонился перед Анной Иоанновной и подал ей принесенный с собою лист, на котором крупным почерком было написано всего несколько строк.

Слабеющими глазами умирающая пробежала строки, потом знаком потребовала перо. Кто-то подал его ей, вложил в руку.

— Кто писал это? — спросила она тихим голосом.

— Я, недостойный раб ваш! — послышался ответ Остермана, почтительно склонившегося к больной.

Чуть передвигая пальцами, государыня, с большими усилиями, начертила на листе свое имя.

Это был манифест, которым Бирон назначался регентом русской Империи.

Вслед затем Анна Иоанновна закрыла глаза, тяжело вздохнула и голова ее тяжело упала на подушки…