Печенеги

Испытано было, правда, и старое средство византийской политики, которое часто удавалось прежде, но в настоящем случае именно и могло привести к совершенной погибели, не говоря о том, что оно, во всяком случае, соединено было с глубоким унижением. Византийский ум, искусившийся в политических комбинациях, до сих пор верил в себя крепко и, с высоты своего превосходства относясь к грубой недальновидности варваров, окружающих империю, не затруднялся пользоваться их услугами. Ученый император Константин с некоторым педантическим добродушием раскрыл в наставление сыну тайны византийского макиавеллизма, подробно объясняя, как один варварский народ может быть обуздываем при помощи другого.

Появление на сцене новых племен и народов нисколько не смущало хладнокровную расчетливость босфорских политиков. Они скоро соображали место, которое будет принадлежать новому народу в кровавой игре самоистребления всех этих дикарей, окружающих империю. Во Влахернском дворце не особенно дорожили теми варварами, которые жили вдали от столицы в разных провинциях и несли на себе всю тягость содержания десяти тысяч членов придворного синклита и целой армии местных чиновников. Запас варварского мира был неистощим: на место одних явятся другие. Так, печенеги были приняты в пределы империи взамен истребленного славянского населения. Византия думала найти в них совершенно пригодную ставку против нового хода, сделанного азиатским мусульманством в лице сельджуков, на которых печенеги так были похожи.

Но к несчастью, печенежские дикари, несмотря на поспешное крещение в дунайской воде, оказались мало способными служить высшим целям византийской политики. К несчастью, оказалось, что они слишком схожи с теми турками, с которыми им следовало на глазах византийцев беспощадно бороться, и встретили в пределах самой империи элементы, готовые вступить с ними в союз для ее разрушения. Сверх того в настоящую минуту печенеги, готовые, с одной стороны, подать руку туркам-сельджукам, могли в то же время найти себе поддержку среди кочевников, занявших их прежние поселения, с которыми теперь им делить было нечего. Только грубая варварская жадность к добыче и дикое неуменье разобраться миролюбиво предупредили общее нападение печенегов и половцев на империю в 1088 году. Византийская политика не замедлила, по-видимому, воспользоваться раздором, обнаруживавшимся среди единоплеменников: может быть, не без ее тайного участия появились половцы на византийской стороне Балкан, в тылу победоносных печенегов.

Но, достигнув своей цели, пригрозив печенегам союзом с их раздраженными единоплеменниками и принудив их таким образом к миру, даже к обещанию покорности, император Алексей счел за лучшее не брать на свои плечи новой опасной тяжести в виде таких ненадежных друзей, как половцы. Опираясь на соглашение с печенегами и на очень, впрочем, сократившееся богатство константинопольской казны, он заставил половецких ханов совершить обратный путь к низовьям реки Днепра, где они могли продолжать свои набеги на небогатые города русские. Однако если император Алексей надеялся справиться с Печенежской ордой только собственными средствами, то события не оправдали его расчетов. Всего хуже было то, что в лице Чахи явился враг, который с предприимчивой смелостью варвара соединял тонкость византийского образования и отличное знание всех политических отношений тогдашней Восточной Европы, который задумал сделаться душой общего турецкого движения, который хотел и мог дать бессмысленным печенежским блужданиям и разбоям разумную определенную цель и общий план. Окруженный со всех сторон опасностями, император Алексей вынужден был обратиться опять к тем же половцам, которые недавно были обижены предпочтением, оказанным их врагам, и невниманием к их готовности оказать услугу империи истреблением сих последних. Некоторые из грамот, о которых говорит дочь Алексея, без сомнения, пошли в половецкие вежи на берегах Днепра и Дона и, вероятно, также и к князьям русским[60].