Пейзаж с парусом

Мама всхлипывала, размазывала слезы по щекам, а мальчик смотрел на нее с испугом.

— Ребенка? — переспросил он. — Ждет ребенка?

Он слабо представлял, как это — ребенок, но сейчас чувствовал, что это неотвратимо и чуждо ему. Ревности он еще не знал, не мог знать. Знал только, что он не нужен, что Юлии в его жизни больше не будет, и страдал. Может быть, теперь он только и понял, что такое страдать.

А мама причитала:

— Шульц! И все втайне… Так жалко, Соню!.. Одна с Асей, столько работы в школе… Ну скажи, Жека, как наш папка сумел так точно, сразу разглядеть этого иностранца… Помнишь, когда он к нам в первый раз пришел… — Она уже не плакала, только вздыхала тяжко. — Хотя ведь и ты… Ты ведь тоже знал Шульца, он что, уже тогда всерьез ухаживал за Юлей? Боже, война кругом, столько горя, и так поступить! Это безнравственно, гадко! Так жалко, так жалко нас всех…

Дрожь, противная дрожь так сильно охватывала, мальчик еле сдерживался, чтобы не стучали зубы.

— Немец! — с усилием выговорил он. — Его из Ленинграда недаром сразу выселили… так он теперь… — И уже из прихожей, торопливо надевая пальто, выкрикнул в растворенную дверь: — А Соня твоя не бедная, ей с фронта от мужа аттестат идет! Вот Юлька… Ты все не могла нарадоваться на нее. Ненавижу!

Плакатик — помнилось в точности — был написан на куске обоев, а буквы — красной тушью: «Молодой слесарь Женя Травников выполнил норму на 115 процентов. Все для фронта, все для победы!»

Яков Данилович тронул сзади за плечо:

— Не сердишься? Ну, что я тебя тогда… по затылку. Вот и результат! — Он засмеялся: — Иль вопреки мне, как с махоркой?

Это уже апрель. Снег стаял, но земля еще сырая, только под самой стеной слесарки, на пригретом солнцем увальчике пробилась трава и какие-то желтые цветики на суставчатых стеблях, а ты стоишь в распахнутой телогрейке, без шапки, и ветер веет, теребит волосы, гладит шею. Слесарь… 115 процентов… И ревет, ревет, раздирая воздух, мотор на проверочном стенде — там, в дальнем конце обширного двора мастерских.

Их весь месяц гнали платформу за платформой, моторы. Казалось, на фронте не могло остаться ни одного самолета, чтобы летал: все, что крутит пропеллеры, тут. К печке перекуривать почти уж не садились, мастерские работали в три смены, только стенд, чтобы не будить город, по ночам немел.

Начальник цеха — остриженный наголо и вечно небритый старший техник-лейтенант — стремительно появлялся, давал указания: «Всем — по одной операции, чтобы скорость! Тебе, Травников, шабрить вкладыши!» И они стали множиться на верстаке — изогнутые, как обломки стального обруча, детали. Они будто бы делились, когда его не было, когда он спал дома — как амебы, виденные в школьный микроскоп. Приходил — и снова на верстаке навал, и он скреб, скреб тяжелым шабером, а старший техник-лейтенант появлялся вдруг и кричал из-за плеча: «Действуй, действуй!» Так было, пока он не наткнулся в углу, в куче ненужного железа на какую-то рамку с отгибом внизу, не ощутил, как она упруго пружинит в руках, пока не мелькнуло, что размер у нее точь-в-точь. И уж зажимал в тиски не по одному вкладышу, а сразу шесть и, пройдясь по ним, мерил шаблоном один за другим и снова скоблил. Они вылетали, готовенькие, все сразу, как горошины из стручка, и он их быстро расставлял аккуратной пирамидой и хватался за рамку — еще, еще. Теперь уже — и в сноровке и в азарте, — ему так казалось, — не достижимый никем.

— Ну так что, — переспросил Яков Данилович. — Признаешь науку?

Наука была его собственная, но он все равно сказал:

— Признаю.

Шел каменным сводчатым коридором мимо низких верстаков, где на моторных блоках зияли дыры цилиндров — будто обоймы, не заполненные патронами, мимо гудящих станков, мимо инструментальных кладовок — шел к себе в слесарку, намеренно огибая мастерские по всей длине бывших торговых рядов. Слесарь… Все для фронта, все для победы…

И как из прогала сырых, в потеках стен выглянул кто-то знакомый, это тоже до мелочей помнилось — знакомый не замасленным картузом и ватником, а ростом, маленькой головкой на нешироких плечах. И еще подумалось: но здесь же токари, в бывшем лабазе, от стены до стены прочные станины «ДИПов», откуда тут знакомые? У слесарных верстаков безвылазно торчал, ну еще чурки колол во дворе для печки. И все же оглянулся, что-то заставило оглянуться, будто подтолкнули. А тот привалился к исшарканному кирпичному углу, выглядывал вслед, усмехался.

— Эй, — позвал, — закурить нету?

Мальчик повернулся, медленно пошел обратно. И еще за несколько шагов спросил про то, что его сейчас почему-то больше всего удивляло:

— А ты зачем здесь, в токарном?

— Ха, а кто я? Справка есть: шестой разряд… Один тут не поверил, экзамен устроил. Ну, я ему дал — по чертежу и плюс фантазия. Показать?

— Не надо, — сказал мальчик. — Ты закурить хотел, на. — И вытащил из кармана смятую пачку махорки.

Во дворе, когда уселись на лавку, под теплое солнце, Воркун спросил:

— А ты чего лыбишься-то? Рад, что ли, встрече?

— Ага.

— А чего делаешь тут?

— Слесарю.

— Ну, это зря. Я теперь тебя к станку… выучу!