Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

Не закрыто, но забыто. Эта формула точнее всего определяет на сегодняшний день юридический статус знаменитого писателя. А ведь в живых его нет уже почти полвека. Подобное положение дел вполне согласуется с высказыванием Черчилля, с нескрываемым раздражением писавшего 7 декабря 1944 года министру иностранных дел Энтони Идену о деле Вудхауса:

«Мы бы предпочли никогда больше о нем не слышать. Его имя здесь дурно пахнет (his name stinks here), но в тюрьму его сажать не за что. В то же время, если других вариантов нет, привозите его сюда, и, если окажется, что обвинить его не в чем, пусть где-нибудь затаится и не подает голоса, а еще лучше, пусть убирается к чертовой матери куда подальше».

Он и убрался «куда подальше» – за океан. Но лишь спустя три года.

Глава двадцатая. «Мое сердце во Франции»

1

Пока же злоключения продолжались. В военное время на долю Вудхауса и его жены этих злоключений выпало меньше, чем в мирное.

21 ноября в час ночи за Пэлемом и Этель приходит в «Бристоль» полиция. Как впоследствии стало известно Маггериджу, в тот вечер на званом обеде у парижского префекта какой-то англичанин – тоже, вероятно, ура-патриот вроде Уильяма Коннора – крепко выпив, заявил, что таких предателей родины, как «эти Вудхаусы», следует незамедлительно посадить за решетку. Что и было сделано – как не порадеть союзникам-освободителям.

«Мы умираем от голода, – написал на клочке бумаги Вудхаус Маггериджу из полицейского отделения на Кэ д’Орлеан, куда доставили «предателей Родины». – Этель в любую минуту может упасть в обморок. Если не считать этих распроклятых радиопередач, против нас у них ничего нет… Здесь сущий ад, старина. Мы целый день просидели на сквозняке на табуретах. Есть нам не дают, ни разу не предложили даже стакана воды. Я не могу умыться, лицо заросло щетиной, как у лешего».

Получив это отчаянное письмо, Маггеридж в тот же день примчался на помощь. Вызволить, однако, сумел только Этель; та, стоило Маггериджу войти в комнату, где сидели на табуретах «опасные преступники», очень своевременно закатила очередную истерику, перед которой (а также перед визгливым лаем Чудика, делившего с хозяевами и горе, и радость) французская полиция оказалась бессильной. Вудхаус же еще четыре дня пробыл в полиции, не понимая, за что его здесь держат, после чего решено было отправить его в больницу – разумный компромисс между свободой и застенком. А коль скоро больницы поблизости не оказалось, то помещен он был… в родильный дом. «Война началась у меня с психбольницы, – шутил впоследствии писатель, – а кончилась родильным домом».

В родильном доме, где Плама продержали до середины января 1945 года, прижился он быстро. Его, в отличие от невзыскательных рожениц, поместили в отдельную комнату, сносно кормили, давали табак и выпивку и разрешили Этель его навещать. «Да хоть каждый день», – буркнул главврач. Под стоны рожениц и крики новорожденных писатель сочинял необычайно смешные главы «Дяди Динамита»: санитарный режим, как видно, способствовал творческому процессу.