Пелко и волки

Белый пепел садился на воду, над озером тяжелым облаком стлался удушливый чад. Молодой охотник уже плохо видел тонувшего зверя, но раз за разом находил его взглядом, и почему-то им все больше овладевало странное чувство, похожее на стыд. Уж скорее бы, что ли, сомкнулось и успокоилось над волком равнодушное озеро, сгинул бы и перестал мозолить глаза, перестал требовать чего-то своим обреченным мрачным упорством, не заставлял больше ерзать в удобной, безопасной кожаной лодке!

Он даже развернул свое суденышко, чтобы не смотреть. Но потом все-таки не выдержал, оглянулся. Остроухая голова в который раз всплывала там, вдалеке, но так медленно, что можно было не сомневаться – это уже конец.

Нет, определенно незачем его выручать, от волка не допросишься благодарности, не было такого еще, чтобы извечный враг вспомнил добро! Сам беспощаден – пусть и от других милости не ждет…

И тогда-то, будто спохватившись, охотник стремительно вонзил в воду весло и изо всей мочи погнал лодочку к тому берегу, навстречу палящему ветру, несшему дым. Он очень боялся страшного зверя, но еще больше боялся не поспеть ему на подмогу.

Вот так люди между собою, вот так разные племена. Мало умения отплатить добром за добро, много труднее решиться первым преодолеть страх и шагнуть навстречу, заткнув боевые рукавицы за пояс.

1

…А в самом сердце топи лежит черный разлив, и тот, кто, собирая лакомую морошку, не побоится трясины, умоет в чистой воде искусанное комарами лицо. А в лесу поет дудочка, и тот слышит ее, у кого не заткнуты уши страхом перед дремучей чащобой. И сама жизнь что солнце лесное: шагнешь раз – и дохнет сырым холодом непроглядная зеленая темь; шагнешь еще – и брызнет в глаза веселый солнечный луч; шагнешь третий раз – и тот же луч разлетится радугой, разбившись в капле росы…

Такая вот радуга стояла теперь перед глазами у Пелко, и называли ее – Всеслава.

Дома случалось, в жилье Большой Щуки забредали гости из-за дальних озер. И мать Пелко всякий раз выспрашивала о славных девушках, подраставших в тех родах: к одной из них мог бы посвататься ее старший, Ниэра. Пелко слушал все это, втихомолку завидуя брату. Откуда знать – быть может, Ниэра как раз нынче возвращался с рыбалки, неся румяной невесте жирных серебристых лещей, а может, брел по лесу с верным луком за спиной, слушая звонкий голос собаки, отыскивающей дичь, – добывал для милой вкусное мясо, пятнистую шкуру, развесистые рога.

Прикажи ему, Пелко, боярыня-мать – бегом побежал бы искать под березами рыжую болотную руду, пасти в кустарниках непослушливых бодучих коров, распахивать все змеиные углы, какие только найдутся!.. Тщетно говорил он себе, что Всеслава приходилась ему хотя и не кровной, но все-таки сестрою, что был уже у нее любимый жених не ему, Пелко, чета, что давно пора уходить отсюда домой темными осенними лесами и болотными топями, непроходимыми ни для кого, кроме корела из племени ингрикот…

А еще Пелко думал о Ратше. Враг лютый – на то он и враг, чтобы заставлять думать о себе, не давая покоя. Всякий вечер Пелко придумывал для него казнь. За тот бой на поляне, за гибель отважного парня, вышедшего на единоборство, за боярина, за собственные синяки, за Всеславу, которую Ратша сажал к себе на коня!.. Мешало то, что он, Пелко, ни разу никого не казнил. И потому не мог выдумать ничего более достойного, кроме как столкнуть Ратшу в болотную жижу, в самую топь, и пришибить палкой, если не будет тонуть!

Пелко жил теперь у торговца Ахти, в пустой клети, которой предстояло заполниться мягкой рухлядью лишь зимой, когда придут со своих ловищ светлоглазые чудские охотники. За долгие годы клеть неистребимо пропахла мехами, но Пелко был к этому привычен: спал себе под стареньким одеялом и не жаловался. А днем, как прежде, ходил в княжескую крепость, холил щеткой белого Вихоря, расчесывал ему блестящую гриву, потрескивавшую под гребнем. Ахти в первый же вечер удивленно спросил его – что, мол, неужто Ратша так тебя запугал? Пелко ответил ему, что просто подружился с конем и не хотел обманывать его – ведь тот будет ждать! Ахти посмеялся, и Пелко это не понравилось.

У гета Тьельвара приключилось несчастье. Был при нем верный пес, приехавший с хозяином из самого Павикена, с Готланд-острова; Тьельвар редко с ним расставался. Этого пса не сразили в битве ни копья, ни мечи: так и приплелся в Ладогу следом за Тьельваром, взятым в полон, и до недавнего времени весело лаял на всякого, подходившего к Гетскому двору. Нечаянная беда подстерегла на охоте. Выломился из кустов подраненный вепрь, пустился на Тьельвара… Не струсил преданный друг, повис на горле у зверя, дал время хозяину схватить крепкую рогатину, оборониться. Не разжал зубов даже тогда, когда ударила в бок чья-то шальная стрела.

Хакон посоветовал Тьельвару добить визжавшего пса, но тот не послушал. Сам перевязал рану, не пожалев для повязки крашеного плаща. И до ворот вез беднягу на своем седле, а потом нес на руках.

Об этом поведал Пелко Святобор, заглянувший в конюшню.