Пелко и волки

А когда стали толкать вниз комья размокшей земли, Пелко приметил по ту сторону могилы девушку, показавшуюся ему знакомой. Он пригляделся и вспомнил, где видел ее: да у кургана же, где Вадим-князь спал и с ней невольник Гостята! И вновь она плакала – наверное, потому и узнал. А подле стоял высокий парень, и видно было – несладко придется тому, кто вздумает ее обижать. Вот обнял ее, утешая, поцеловал в лоб, заставил отвернуться от могилы и еще видимого в ней плаща… Пелко вдруг горько обиделся на девку за давно умершего и совсем незнакомого ему Гостяту. Он знал, что сказала бы про это его мудрая мать: не годится сохнуть безмужней, роду детки нужны, охотники новые и помощницы в доме… все так, а радоваться за девчонку, что новое счастье нашла, – душа не лежала.

Может быть, он смотрел на нее слишком долго, да еще с осуждением; словенский парень выпрямился, хмуро смерил Пелко взглядом. Карел подумал хорошенько и уступил ему, первым опустил глаза. Не ссориться же на могиле. Отмолчался и разумный Словении. Что зря трогать ижора, эти не больно-то отходчивы, да и рождаются прямо с ножами на поясах – не для забавы, не для игры, не для молодечества пустого.

2

Наконец Ратша понял, что придется-таки ему побывать в городе еще раз. И не то чтобы ему так уж прискучило сидеть одному в пустом мокром лесу, захотелось псом побитым вползти назад в дружинную избу. Нет – того порога ему более уже не переступить, да и с воеводой разговор если будет, то на мечах. Не честь поруганная держала его близ Ладоги, не живот-добро отнятое. Иное не давало уйти прочь безоглядно: сердце глупое требовало увидеть Всеславушку, один разок взглянуть ей в глаза… Слушал его Ратша и дивился, сам себя не узнавал. Вот ведь какую власть взяла над ним девчонка-невеста, собой не красавица, врага незамиренного дочь! Смех припомнить, о чем думал когда-то – не она первая, не она будет последней. Над собой хозяином казался и над другими. А теперь знал твердо: увидит в глазах невестиных, что нет ей охоты лететь с ним вон из гнезда, – и не поднимется рука неволить любимую, силком везти через леса.

Судил так про себя и порой даже встряхивался в изумлении, мотал головой: полно, да свои ли мысли-то, может, леший злой на ухо нашептал? Вытягивал из ножен меч-оберег, клал на колени. Не помогало.

Он все-таки положил себе повременить еще несколько дней. Пусть, стало быть, уймется растревоженный муравейник, да и ему, Ратше, невелика честь возвращаться, едва уйдя. Уговорить себя оказалось неожиданно просто. А все потому, что хуже смерти боялся увидеть испуг и ужас Всеславушки вместо привета. Боялся, знал, что боится, и не хотел сознаваться в этом даже себе самому.

А прятаться он не будет. Нет, не будет. Не для него это – татем полнощным пробираться ладожскими задворками. Завтра, как рассветет… А встретится воевода или гридни те, что его руку держали и место Ратши на лавке меж собой, поди, уже поделили… ну, убьют. Подумаешь, экая важность. Может, и к лучшему.

Твердо порешил об этом в последний день назначенного себе срока, и вдруг накатило такое отчаянное беспокойство, что не усидел, вскочил, прошелся туда-сюда вокруг своей елки, уже понимая, что не сможет вытерпеть до утра. Ночь последняя перед боем, перед смертью или перед свадьбой, нет ее хуже, нет длинней. Вот сейчас-то, может быть, Ждан Твердятич как раз и посылал молодцов в беззащитную боярскую избу, надумав отдать ее на разграбление, а Всеславушку – кому ни попадя в жены, ему, Ратше, в отмщение… За того же Хакона, чтобы не обижался. Если еще не рабыней на торг… Ратша остановился, убрал за спину руки, принудил себя перевести дух. Вот так всегда, когда ждешь. Теперь ему казалось, что все это и в самом деле уже произошло, что он опоздал и Всеслава напрасно звала его на помощь. Или уже не звала. А что тебе завтра-то, подумалось ему. Почему прямо теперь не свистнуть коня и в Ладогу не поехать?

Он вытер пальцы о штанину и свистнул. И запоздало глянул на себя как бы со стороны. И увидел не мужа, хлебавшего на веку своем воинского лиха, а мальчишку безусого, впервые соскучившегося по девчонке.

Сел верхом на Вихоря и послал его вперед.

Начинало смеркаться, когда деревья стали редеть и показались курганы. Ратша посмотрел на небо и остался доволен. Уже не день, народу по улицам будет все-таки меньше, да и воевода с дружиною небось как раз сидел за столом. Но и не ночь – никто не скажет, будто он, Ратша, по-воровски ждал темноты…

Он соскочил наземь, перекинул поводья через голову жеребца и привязал их к осине. Так привязал, чтобы конь сумел освободиться, не пал здесь от голода, если не вернется хозяин. Потрепал любимца по шее. У Ратши ведь и в заводе не было плетки, вздумай кто Вихоря обижать – в землю по уши бы вбил…

Он не возьмет его с собой. Не станут про него говорить, будто он не посмел появиться в Ладоге пешим, как это следует для боя, а лишь готовым к бегству – на четырех быстрых ногах!

Повернулся и зашагал к городу, не таясь. Умный Вихорь понял, что его спрятали: не заржал, лишь посмотрел вслед хозяину и вздохнул.