Пелко и волки

Ратша шел через буевище, привычно кланяясь на ходу знакомым могилам. Вот могучий курган князя Вадима, обложенный понизу камнями, окопанный священным рвом. Его вершина была еще острой, еще не оползла от оттепелей и дождей. Храбрый был князь и враг честный, нечем помянуть его, кроме доброго слова.

А вот каменный корабль урманского кузнеца: добрый малый не одно лето прожил в Ладоге и не десять, под конец уже, кажется, по-словенски говорил лучше, чем на своем северном языке. А заболел – велел позвать соотчичей и попросил похоронить как морехода!

Ратша чуть придержал шаг, заметив в стороне совсем свежую могилу. Простой бугорок, не помеченный ни деревцем, ни серым камешком у изголовья. Минет год-два, и не найдешь его, не отличишь. Был человек – и нету его, все позабыли.

Мокрые комья даже еще не слиплись толком друг с дружкой, вокруг натоптано – хоронили сегодня. Ратша здесь задерживаться не стал, прошел равнодушно, лишь порадовался про себя: и тут удача, не застал ни души. Хотя видно было, что люди только-только ушли.

Уже недалеко было до дома Всеславы… Ратша поправил пояс и пустился через рощицу, мимо дрожавших на ветру голых рябин.

Всеслава долго сидела одна у могилы Красы. Ушли гридни и чернавушки, ушли приятели-парни, и даже Тьельвар давно уже сидел у себя в Гетском дворе. Только Пелко отошел всего на несколько шагов, за ближний курган, и остался ждать: ему, охотнику, не впервой. Очень уж не хотелось покидать нареченную сестру, скверное все же это место – калмисто-могильник.

В сумерках вновь начал накрапывать дождь. Тогда Пелко вернулся, и Всеслава почему-то совсем не удивилась ему. Он не стал ее уговаривать: мол, замерзнешь, простудишься, да и мать дома с ума уже сошла. Взял под локти, поднял и повел. В другой руке была тяжелая лопата, принесенная из боярской избы. Измученная Всеслава доверчиво жалась к нему, и Пелко свирепым соколом водил глазами по сторонам, почти мечтая, чтобы встал на пути хищный зверь или злой человек, дал ему, Пелко, доказать свое бесстрашие и любовь… Тут-то начали тесниться на языке давно обдуманные слова: носил их в себе с того самого дня, как оземствовали, выгнали из города Ратшу. Носить носил, а выговорить не мог, все некстати казалось, да и Краса бедная, в горнице болевшая, не давала подойти с этим к Всеславе. Но вот не стало Красы, и Пелко решился. Облизнул губы и сказал так:

– Мы, Щуки, отца твоего у себя принимали. А кунингаса здешнего и людей его нам не за что привечать, дань снял, так невелика милость, мы прежде всегда сами собой володели…

Всеслава подняла голову, снизу вверх глянула на корела. Это ведь сразу понятно, когда заговаривают не об игрушках бессмысленных, не о поцелуях-ласканиях – о деле важном. И точно. Пелко перевел дух и продолжал:

– Твоего отца мы полюбили и вас с матерью примем… Он мне жизнь спас. А здесь у вас без него житье будет худое.

Всеслава остановилась, повернулась к нему лицом, положила обе ладони ему на грудь, голос дрогнул:

– Маме… сказать про батюшку придется… ждет она…

Всеслава прижалась к карелу и неудержимо расплакалась. Оказался этот чужой парень единственным человеком, которому все можно было доверить.

– Братик… – расслышал замерший Пелко. И как нахлынуло на него: тихо обнял названую сестренку, привлек к себе, осторожно погладил теплую шапочку на ее голове… Вот, стало быть, каково оно, счастье-то мужеское! Оглядится она, сестренка, у добрых людей, у ижор, обживется да, погоди, перестанет звать его братом, назовет совсем по-другому…

Пелко закрыл глаза и стоял, слыша лишь стук собственного сердца, больше ничего.

И все-таки остерег его звериный нюх на опасность, отточенный годами охоты, всей жизнью в лесу. Тот нюх, что бодрствует неизменно, даже если сам охотник умаялся и заснул. Пелко вздрогнул, словно очнувшись, оторвал от себя Всеславу, закрыл ее телом еще прежде, чем понял, что произошло. А произошло – страшнее не выдумаешь, лучше бы медведь! – шелохнулись кусты, и прямо на корела вышел Ратша.

Ратша, казалось, и сам поначалу удивился и даже обрадовался нечаянной встрече, особенно, конечно, Всеславе. Видно было, что у него камень свалился с души – жива невестушка, целехонька, никто не обидел. Но очень скоро улыбка превратилась в оскал. Успел, должно, увидеть, как обнимал ее Пелко, да и сама она что-то не торопилась к нему, не кидалась на шею…