Пепел и пыль

Я погладил помятый шлем М-1, старый добрый brain bucket, покрытый истлевшим чехлом, окрашенным в уже забытый leaf pattern. Вещь, одному Богу известным способом оказавшаяся на нашем блошином рынке. Едва увидев этот шлем, я почувствовал, что он обладает сильным Ка и когда-то спас жизнь человеку в джунглях под Нячангом. Похожий на абордажную саблю, большой охотничий нож-тесак, позволивший кому-то выжить во время Январского восстания[4]. Обрез – прогнившая развалина, которую, даже если бы нашли, сочли бы «непригодной для использования». Проржавевший спусковой механизм, треснувший замок, прогоревший ствол, сломанный боек курка. Тем не менее эта обрезанная до размеров большого пистолета когда-то прекрасная английская двустволка позволила сохранить голову на плечах некоему карпатскому контрабандисту и браконьеру начала двадцатого века, а потом в руках его сына отправилась на партизанскую войну в лес, и человек этот уцелел, постоянно держа ее за поясом на спине, даже когда не было боеприпасов для охотничьего ружья двенадцатого калибра, хотя ему пришлось сражаться с немцами, словацкими фашистами, а позже – с коммунистами. Я это чувствую. Я чувствую такие вещи.

Именно потому я ходил на блошиный рынок и выискивал подобные предметы. Это могло быть что угодно – портсигар, трубка, часы, монета, елочный шарик. Иногда – лишь заржавевшие или позеленевшие останки. Но их Ка оставалось по-прежнему могущественным. Талисманы. Я гладил их ладонью и иногда покупал.

В этом мире они были трупами. Прогнившие, ржавые и покрытые патиной призраки переживали вторую молодость в Междумирье. Здесь они были мертвы, но там их Ка сияло во всем блеске, и они все так же хотели оберегать своего владельца.

Попадались и вещи, которые действовали противоположным образом. Столь же банальные предметы, но пропитанные несчастьем, словно радиоактивным излучением. К ним у меня не возникало желания даже прикасаться.

Почти не колеблясь, я снял с полки бутылку с мутной травяной настойкой, где плавали кусочки сушеных грибов.

Только одну стопку.

Один переход.

Я выбрал на полке компакт-диск с записями, которые сделал сам в краю эвенков, а также в Бурятии и на Чукотке. Дилетант не заметил бы в этой музыке ничего особенного – заунывные, монотонные песнопения колдунов, колокольчики и бубны. Такие же, как и те, что я давал слушать студентам. Некоторые, однако, не годились для презентации на лекции. Они были настоящими и слишком могущественными, уже не говоря о том, что я сам улетел бы из-за кафедры прямо в Страну Духов или бог знает куда еще. Но легко могло бы оказаться, что из-за меня кто-то пострадал. Я и без того пользовался репутацией одержимого психа; еще не хватало, чтобы мои лекции прославились эпилептическими припадками, случаями одержимости и галлюцинациями. Есть вещи, которые можно исследовать, публиковать в книгах и научных работах, и есть такие, которые лучше не трогать. Делать вид, будто никогда их не видел, и держать в сейфе.

В гараже я погладил простреленный бак Марлен и нежно провел ладонью по рулю.

Только один раз.

Еще только раз.

Я вставил диск в проигрыватель.

Налил себе стопку пахнущей торфом и грибным супом настойки.

Обычно подобные обряды мне не требовались. Переход был для меня легким, как прыжок в воду. Вопрос умения. Но прошли три месяца, девять дней и сколько-то там часов. Я не знал, как все пойдет.

Раздув в чашках угли, я посыпал их травами.

Затем лег навзничь на разложенную на ковре циновку. Нужно расслабить все мышцы. По очереди. Конечности, мышцы спины, пальцев, шеи, глазных яблок. Все. Одну за другой. Так, чтобы перестать что-либо ощущать. Нужно перестать чувствовать собственное тело, чтобы из него выйти. Чтобы дыхание стало плавным, будто течение реки.

Я лежал, слушая монотонную «Песню огня и ветра». Я помнил увешанную пучками трав и оленьими шкурами хижину Ивана Кердигея. Голубое пламя выплюнутого в очаг спирта. Где-то в продуваемой завывающим ветром ледяной пустыне у берегов Енисея. Я слышал бубны и варганы.

Возможно, ритм накладывается на частоту альфа-волн в мозговой коре. А может, моя душа просто рвется в мир духов, как учил меня Черный Волк.

Но ничего не происходило.

Я ждал.

Ошибка. Не следует ждать. Не следует стараться. Не следует напрягаться.

Нужно перестать ощущать пол, на котором лежишь.

Перестать ощущать воздух, которым дышишь.

Перестать ощущать удары сердца.

Перестать ощущать время.

Нужно стать бубном.

Уж мой бубен – урой – готов – урой!

Уж на месте – урой – готов – урой!

Уж на место – урой – пришел я просить – урой…

Ойя – хайяй – ха – ойяй – хахай,

Эй – хейей – эхей…[5]

Нужно перестать чувствовать. Перестать думать, перестать жить.

И оставаться в сознании.

«Эйях – хахай – ойя – хайяй…»

Бубен стих, уплыв куда-то вдаль.

Нет. Это я уплыл.

* * *

Три месяца, девять дней, двенадцать часов, восемь минут и двадцать семь секунд.

Я снова сидел на потертом треугольном седле Марлен. Снова надо мной простиралось безумное цветное небо, снова колеса вздымали пепел и пыль.