Пепел Клааса

Самой колоритной личностью был Миша Клавдиев. Он был старше всех и служил в армии во время войны, но за что-то был разжалован из офицеров в солдаты. Отец его был русский, полковник в оставке, а мать еврейка. Его дядей с материнской стороны был известный кинорежиссер Марк Донской. Миша жил в одной квартире с отцом, но занимал отдельную комнату и с отцом отношений не поддерживал. Объяснял он это протестом. После войны отец его был ко­мендантом города в Восточной Пруссии. Он располагался в замке старой и одинокой немецкой графини. Полковник Клавдиев не позволял себе отнимать у графини ее имущество и ценности, но у графини нечего было есть, а еду она мог­ла получить лишь в обмен. Скоро все ее достояние оказалось в руках полковника. Миша старался продемонстрировать перед нами свое старшинство и порой был неприятен, но, оглядываясь назад, я могу видеть, что он был порядочный и честный парень.

В СТАНКИНе было много иностранных студентов, навод­нивших тогда Москву. В нашу группу попал венгр Йожеф Шторк. Как и других венгров, его прислали в Россию жена­тым, во избежание соблазнов. Браки эти в Венгрии устраи­вались административно. Йожка приехал твердолобым комму­нистом и таким оставался все станкиновские годы. Скоро он развелся, а после того как в 1954 году были разрешены бра­ки с иностранцами, он женился на нашей студентке, армянке Аэлите.

Учился в параллельной группе кореец Ан Син Ен, сын ад­мирала, который сплавил его в Москву, чтобы спасти от во­енной службы.

Но самой большой группой были китайцы. С нами училась девушка Сун Цзунь-Ин. Я часто говорил с ней, но у меня никогда не было чувства общения. Дело было не только в языке. Она и другой китаец, учившийся в параллельной группе, были продуктами новой системы, они были воспитаны на лозунгах и цитатах. Этот парень был маньчжур, который в шестнадцать лет возглавил кустарный цех по производству ручных гранат с бамбуковым корпусом. Он не имел того, что можно назвать средним образованием, но и не нуждался в нем. Он, как и другие китайцы, не пользовался каникулами и закончил курс обучения за четыре года вместо пяти. Ос­тальное время он аккуратно переписывал на заводах всю тех­документацию, которую мог получить, и передавал в по­сольство Китая. Это был открытый и наивный промыш­ленный шпионаж. Только в сравнении с этими роботами можно было оценить достоинства советского «плюрализма».

Нельзя, разумеется, утверждать, что среди еврейских сту­дентов СТАНКИНа собрались одни гении, несправедливо обиженные властями. Фима Гальперин, без всяких преувели­чений, не знал твердо верхнюю часть таблицы умножения. Он был принят в институт едва ли не со всеми двойками. После первого же семестра, не сдав, естественно, ни одного зачета, он взял академический отпуск... по болезни, не прерывая за­нятий в секции штанги.

Каждый раз в одиннадцать вечера Фима выходил с прия­телями на улицу Горького на углу Столешникова переулка, где он жил, на охоту. У Фимы была записная книжка, где он вел строгий счет освоенным девицам. Счет этот он вел честно и без приписок, но чтобы наращивать его, не брезговал ничем и о качестве товара совершенно не заботился. В 1952 году счет Фимы перевалил за сто. Фима жил в большой квартире с коридорной системой.

— Это наш лучший студент! — отрекомендовал меня Фи­ма матери, моложавой женщине.

— Так возьми же у него материалы! — возопила много­опытная мать Фимы.

— Какие материалы, — неосторожно съехидничал Фима, — габардин или коверкот?

Реакция на дерзость Фимы была быстрой и решительной. В него был запущен увесистый предмет, от которого трениро­ванный Фима ловко увернулся.

Фима хвастался, что его дядя, полковник Бернштейн, был личным телохранителем Кагановича. Быть может, это и бы­ло причиной приема круглого двоечника Фимы в СТАНКИН. На другом факультете СТАНКИНа действительно учился двоюродный брат Фимы, Берштейн, который тоже был штан­гистом.

Другой Фима — Горштейн — имел вид мудрого, вдумчиво­го человека, что подчеркивалось его очками. Фима толково и умно выступал на собраниях, и его зауважали. Он был не­медленно выбран нашим старостой. Первый семестр Фима Горштейн проскочил, но к концу второго семестра жестокая судьба обрушилась на него, как на царя Эдипа.