Пепел Клааса

Другим участником действа была его жена Ангелина Ва­сильевна, преподавательница немецкого в Автомеханическом институте. Ангелина Васильевна была много моложе Фалька. На столе был хлеб и лук.

Говорили, что у Фалька была еще одна жен», Майя, у которой он тоже принимал гостей, но об этом я узнал позже, ибо мир его почитателей был поделен между двумя квартирами, и тот, кто бывал в одной, не бывал в другой. Я потом сталкивался с подобными разделенными мирами.

Фальк долго жил во Франции и вернулся в СССР перед войной. Сразу после войны началось гонение против форма­лизма. Фальк стал bete noire[18] советской художественной кри­тики и едва не сел.

Получив приглашение бывать у Фалька, я едва мог до­ждаться следующего раза, и всякое посещение его мастер­ской было для меня праздником. Я видел там известного коллекционера Костаки, а однажды — большого поклонника Фалька Святослава Рихтера.

Летом я защищал дипломный проект, и мне нужно было сделать добрый десяток чертежей. Места для этого не было, и тут Н. В. предложила мне занять на время ее комнату, ибо летом она отдыхала в Абрамцево.

Я не знал, как и благодарить ее. Почти два месяца я про­жил в комнате, в окружении книг ее отца, книг Достоевского, Мережковского, Гершензона, Блока, рассматривая картины, рисунки и репродукции. В июле я навестил ее на даче, где она жила со своей ближайшей подругой Еленой Дмитриевной Танненберг у скульптора Бориса Королева, но не в доме, а в совершенно непригодном для жизни сарае, другую часть ко­торого снимала жена известного артиста Всеволода Аксе­нова-Арди. Были люди, которые платили за право жить в Абрамцево любые деньги.

47

Шел слух: наделяют евреев землей...

Изи Харик

В СТАНКИНе уже ранней весной начались странные ма­невры. Мне делали туманные намеки на аспирантуру, как и Саше Михневичу, но в конце концов в аспирантуре оставили Леву Кудрявцева, парня прилежного, но не хватавшего звезд с неба. Его отец был секретарем райкома в Смоленской области, но решающую роль в том, что он остался в аспиран­туре, сыграло не это. Он, по-видимому, был одним из осве­домителей в нашей группе. Мне на это намекали и раньше, но как-то Лева завел со мной прямо-таки провокационный разговор: «Правда, все у нас паршиво?» Почувствовав неиск­ренность, я что-то промычал и уклонился от разговора.

Многих студентов вызвали на «собеседование». Меня то­же. Были и другие евреи с разных факультетов. Нам сказа­ли, что нас, возможно, распределят в «ящик» (был даже на­зван его номер), характер которого не раскрывали. Сразу было видно, что успеваемость не была критерием отбора в этот ящик. Но когда отбор был окончен, оказалось, что ни один еврей туда не попал. Этот ящик оказался Министер­ством среднего машиностроения (то есть атомной промыш­ленности), точнее, его заводами.

Наступил день распределения, который всегда обставля­ется торжественно и чреват неожиданностями. Когда подошла моя очередь, я вошел в кабинет Третьякова, где сидело много знакомых и незнакомых, от которых зависело мое будущее. У меня глаза полезли на лоб, когда я услышал, что меня на­правляют в научно-исследовательский институт... звукозапи­си, ведь я уже успел привыкнуть к мысли, что мне придется работать в станкостроении. Эдуард Кузнецов пишет, что че­ловек может приучить себя к мысли жить в крысиной норе. Это случилось со мной в СТАНКИНе, где, прижатый в угол, я примирился с тем, что обречен работать технологом на за­воде, и стал даже едва не гордиться этим. Поэтому предложение идти в совершенно другую область, на первый взгляд даже более интересную, разбивало иллюзию полезности, нуж­ности и чуть ли не какого-то превосходства станкостроения.

Я пытался протестовать, сказав, что я инженер-технолог, на что Третьяков заявил, что СТАНКИН готовит инженеров широкого профиля. С места поднялся здоровенный мужчина и с вдохновением стал говорить о том, что в этом институ­те создаются аппараты, в которых должна обеспечиваться исключительно высокая стабильность скорости протягивания магнитной ленты.

Я было опять закапризничал, но секретарша дирекции от­чаянно зашептала: «Дурак! Соглашайся! Хорошее место!»

Я и согласился...

Тем летом в Москву приехал Тито, который для меня и для многих других был символом правды и справедливости. В день его отъезда я впервые пошел в Институт звукозаписи, чтобы узнать, когда должен выйти на работу.

Особняк, где останавливался Тито, на улице Алексея Тол­стого, был совсем близко от улицы Качалова, где распола­гался институт. Совсем близко я увидел кавалькаду лимузи­нов, направляющуюся, по-видимому, на аэродром. В этом месте народу было немного, и, заметив в машине Карделя, я стал бурно его приветствовать. Кардель улыбнулся мне и доб­рожелательно помахал.

48