Пепел Клааса

Мальков был балтийским матросом во время революции, и рука у него была тяжелая. В своих воспоминаниях он со­общает, что лично расстрелял во дворе Кремля эсерку Фанни Каплан, покушавшуюся на Ленина в 1918 году.

Мальков сразу согласился написать характеристику. Он неохотно говорил о том, что было с ним после 1937 года, и удивил меня тем, что на вопрос, будут ли реабилитированы судившиеся по большим процессам, сказал: «Ну, там далеко не все ясно!»

Неожиданно мой полковник из Главной Военной Проку­ратуры скончался, и его место занял молодой капитан. В на­чале 1956 года меня вызвали еще к одному полковнику. Де­ятельность прокуратуры на Кировской настолько расшири­лась, что часть ее вынесли на Красносельскую. В очереди к полковнику со мной ждали летчик, побывавший в плену у немцев, и баптист.

В кабинете меня ждал сюрприз. На столе лежала знакомая мне папка, начатая в 1947 году, но претерпевшая огромные изменения. Она до неузнаваемости распухла. Прокуратура действительно работала.

Подобно тому, как индийский посол в Москве во время своей исторической беседы со Сталиным подсматривал, как тот рисует в блокноте волков, я пристально вглядывался в со­держание папки. Я успел заметить два документа, один из которых был обвинением в контрреволюционной деятельно­сти сотрудников НКВД Сергеева и Гепштейна, то есть тех самых следователей, которые пытали отца в Минске. Другой документ гласил о контрреволюционной деятельности в Ака­демии Наук. Заметив, что я подсматриваю, полковник закрыл папку.

В марте 1956 года я получил, наконец, справку о реаби­литации отца, которая, как мне тогда казалось, навсегда под­водила итог моих счетов с государством.

В виде компенсации за восемнадцать лет голода, униже­ний, страданий, бесправия я получил двухмесячную зарплату отца. Я тут же поставил вопрос о возвращении нам жилпло­щади, но заврайжилотделом категорически заявила: «У нас семьи за отцов не отвечали!»

Я посетил институт истории партии МК, которым когда-то заведовал отец. Меня тепло встретил его заведующий Г. Костомаров, бывший некогда заместителем отца.

Неожиданно к нам домой в Даев переулок пожаловал гость — Абрам Бейлин, тот самый, который был в Павлодаре водо­возом. Его трудно было узнать в добротном пальто. Испол­ненный чувства собственного достоинства, пришел он, не просто проведать меня, а узнать, не осталось ли каких-либо материалов, связанных с ним.

Как и Мальков, он не любил рассказывать, что случилось с ним после 1948 года, но догадаться было нетрудно. Почти всех, кто уже отбыл ссылку к этому сроку, снова забрали.

Более практичные Бейлины успели купить Хороший дом под Москвой, и Бейлин вернулся туда после освобождения. Его реабилитировали и даже выбрали депутатом поселкового совета. Потом он удостоился более высокой почести, будучи назначен председателем Белорусского землячества старых большевиков в Москве. В основном это были бывшие бун­довцы, и я за глаза называл их старыми меньшевиками.

Нашел меня и Александр Маркович Криницкий-Бампи, который в это время работал профессором марксизма в за­очном педагогическом институте. В 1928 году он ездил на Кавказ к вдове бывшего руководителя Белоруссии Мяснико­ва в надежде получить от нее архив, касающийся его дея­тельности в Минске. В связи с этим ему пришлось искать протекции у Ежова, который был уже восходящей звездой и отдыхал в это время на Кавказе. Так же, как Н. Я. Ман­дельштам, Кривицкий утверждал, что Ежов в то время был общительным и доброжелательным человеком, кстати, очень боявшимся своей жены. И отец, на мой вопрос, что из себя представлял Ежов, отвечал, что его сделали таким, каким он стал, а раньше это был хороший человек.

Криницкий рассказал кое-какие детали убийства Кирова. Когда начальник Ленинградского НКВД Медведь, которого Криницкий хорошо знал со времен гражданской войны, узнал об убийстве в Смольном, он в декабрьский мороз побежал туда в тапочках. Как известно, Сталин сделал Медведя коз­лом отпущения за убийство, им же самим организованное. Будто бы, когда Николаев увидел Сталина, приехавшего в Ле­нинград, он радостно воскликнул: «Как я вас ждал, товарищ Сталин!»

После этого Сталин заперся наедине с Николаевым, и че­рез несколько часов Николаев стал давать показания.

Я узнал, что Исаак, брат Израиля, который много способ­ствовал страданиям нашей семьи, был давним стукачом и посадил немало людей. Вероятно, именно он настучал в 1947 году на Зяму Рубенчика, который почти одновременно с отцом нелегально пробрался в Москву. Кое-кто из старых больных евреев собрался было бить Исаака, но так и не довел свое желание до исполнения.