Пепел Клааса

Да только тут новый поворот сюжета: не бывать граду-Китежу градом сына, как не бывать инаковой всему Китежу Америке градом отца. Не прельстила Америка (ставшая с лег­кой руки Достоевского символической) и сына! — вообще весь этот «американский» лейтмотив, начиная с первых же стра­ниц, порой под сурдинку, а порой и в полную мощь оркестра, звучит весь роман.

Владимир Кормер, написавший роман о том же времени, не нашел в нем места для Михаила Агурского, который, вроде бы, по всему обречен был стать кормеровским персонажем, не вышло, не уместился. Но уж очень хотелось, и Кормер ре­шил сохранить хоть звук, хоть имя, наградив одного из глав­ных героев (вполне узнаваемого, как и все прочие персона­жи этой книги, и не имеющего ничего общего с Агурским) фамилией Мелик. Так вот, в конце романа Кормер (так и хо­чется сказать «тоже») собирает всех своих героев вместе.

Два вектора времени: Кормер собирает «всех» на литур­гии, которую служит легко узнаваемый отец Александр Мень, Агурский — на проводах в Израиль.

Отъезд. Тут тема разрыва переплетается с темой возвра­щения: Агурского-старшего в Россию — разрушить еврейскую жизнь во имя великой идеи интернационализма; Агурского-младшего, давно уже эту великую идею изжившего, — в Изра­иль — «домой».

Самуил Агурский, воистину исторический человек, созда­ет на земле, отвоеванной у буржуазии, заставлявшей детей по 16 часов в сутки крутить колеса, первый интернациональ­ный отряд Красной армии — еще тогда, когда Красной ар­мии вообще не существовало. Таково уж свойство Агурских — забегать вперед, опережать время!

Проводы Михаила Агурского стали единственным в своем роде фестивалем национализма, еврейского и русского, ко­торые объединила уникальная личность хозяина беляевской квартиры. Все, что в гневе разрушил Самуил Агурский: на­ционализм, религию, сионизм, иврит — все это стало новой землей и новым небом его сына. Сотрудничество с Солже­ницыным Михаила Агурского вполне симметрично сотруд­ничеству Самуила Агурского со Сталиным: одни хоронили национальную и религиозную идею во имя идеи коммунисти­ческой, другие — коммунистическую во имя религиозной и национальной. Тотальный сюжет романа!

Благожелательный интерес к русскому национализму, к русской идее сохранился у Михаила Агурского и в Израиле. Об этом свидетельствуют его многочисленные статьи, «Идео­логия национал-большевизма», дружеские контакты с людьми русской правой и — как ответное (парадоксальное!) движе­ние — публикация в «Нашем современнике» написанного им очерка истории и идеологии сионизма «Ближневосточный конфликт и перспективы его урегулирования». Первый, а воз­можно, и единственный опубликованный в СССР материал такого рода. Задушевная идея — общность геополитических интересов России и Израиля.

Последние слова книги Михаила Агурского — «возрожден­ная Россия». Вообще-то говоря, механически использованный штамп. О возрождении чего идет речь? Какой исторический период может служить тем эталоном, к которому следует вер­нуться, возродиться, родиться заново? Надо думать, Михаил Агурский и как историк, и как сын своего отца — свидетеля той России — вкладывал в это клише иной смысл, он смот­рел вперед, а не назад, видел перспективы и возможности, открывающиеся за точно (в деталях!) предсказанным им по­воротом русской истории. Сергей Аверинцев назвал отноше­ние Михаила Агурского к России «несентиментальной любо­вью». Агурский умер в Москве, приехав на Конгресс сооте­чественников, как раз в самую бурю, подарок свыше в это время быть здесь, увидеть и умереть, конец августа 91-го, го­стиница с символическим названием «Россия».

В громе тех дней кончина его в России прошла почти незамеченной. Единственным журналом, опубликовавшим не­кролог, был «Наш современник». «Горячий сторонник откры­того и честного русско-еврейского диалога... признание необ­ходимости прямого и нелицеприятного разговора... принад­лежал к тем — увы, не очень многочисленным людям своего круга, которые обладали здравым смыслом и смелостью, без которых такой разговор невозможен». Лозунг русских на­ционалистов на проводах: «Пусть все евреи уезжают, кроме Агурского». Но Михаил Агурский уехал. При всей несенти­ментальной любви к России. Его дом был в Израиле. Для не­го это действительно было возвращением.

Тема дома и бездомности, и тоски по дому (в непосред­ственно-прямом, равно как и в культурно-историческом, и в духовном смысле) занимает в книге Агурского огромное мес­то. Каждый дом — жизненная эпоха, судьбоносный поворот. Тут и улица Веснина в запахах булыжника и сирени, и го­рестный Павлодар, и разнесчастная в раздорах и без лифта Полянка, и Лебяжий («жизнь возле Кремля — это нечто такое, что не может пройти бесследно в человеческой жизни»), и Даев с Надеждой Васильевной, и Арбат, и на краю ойкумены (тогда еще без метро) Беляево, обретшее в романе Михаила Агурского статус всемирного центра.