Перед бурей

— Тато! — бросилась порывисто Марылька и поцеловала неожиданно в руку Богдана, потом на его протест отскочила в угол, бросив на него исподлобья и благодарный и пламенный взгляд.

— Крохотка моя, пташечка моя, не целуй мне никогда рук, — вспыхнул расчувствовавшийся, непривыкший к такой ласке козак.

— Пан — тато мне. А тата нужно любить и шановать, — лукаво улыбнулась Марылька и съежилась, как котенок.

—

О, люби меня, моя радость! — с неподходящим к данному случаю пылом воскликнул Богдан. — Не пожалеешь, что приобрела нового заступника... Но как же, расскажи ты мне, доню, как ты попала сюда? Что с тобой приключилось с того дня, как ушла ты с цыганкой?

— Бежали мы целую ночь, — начала снова Марылька, — бежали другую и третью... и остановились в землянке. Татуся все не было, — вздохнула она грустно. — Так прошло пять дней, мучительных и дней, и ночей. Я сначала злилась, а потом рыдала да просила, чтоб меня ведьма добила... есть перестала, даже цыганка испугалась, что я похудею... Вот и говорит, что она пойдет и разыщет провожатого, с которым можно будет добраться до порогов. Как я ни боялась остаться одна в дыре, в той страшной пустыне, а стала даже просить, чтобы цыганка скорей разыскала провожатого... а кони у нас были еще из-под Млиева: они в другой яме стояли. Ушла цыганка, а я сижу одна: страшно, страшно! Запрусь на засов, дрожу вся да «Pater noster»[61] читаю — просто смерть! Словно зарытая в земле, словно заживо похороненная...

— Голубка моя, любая, коханая! — промолвил Богдан растроганным голосом и сжал ее нежную руку.

—

Ай! Так больно, тато! — улыбнулась Марылька и начала махать кистью руки и дуть на пальцы. — Ничего, уже прошло, — успокоила она испугавшегося было козака. — Так вот я и сидела одна. Особенный ужас нападал ночью: кругом подымался и визг, и вой, царапалось что-то, — оглянулась она и тут с суеверным страхом. — Бр-р!.. И теперь морозом всю обсыпает, — прижалась она к Богдану, — а на третью ночь, — качнулась она к самому его лицу и уставила глаза в глаза, — Езус-Мария, какая-то стая прорвалась в заваленный проход и с страшным рычаньем да воем начала царапаться в двери.

— Волки?! — с ужасом вскрикнул Богдан.

— Может быть, а может, что-нибудь и другое, — торопливо закрестилась панна, — я кричу, а они еще больше воют и толкают двери, а потом слышу, что и землю начали рыть... Я кричала и билась, пока не упала наземь, и уж тут не помню, что дальше, только меня разбудил опять-таки стук, но уже другой: стучалась и кричала цыганка. Я отворила и обрадовалась ей, а особенно провожатому.

— Хорош, должен быть, провожатый! — встал взволнованный козак и начал ходить по тесной каюте.

—

Татарин, — продолжала панна, следя глазами за своим слушателем, — и очень, очень поганый... Они между собой поговорили по-татарски, а я ничего не понимала. Цыганка собралась скоро, и мы поехали степью. Ну, едем без отдыха день и другой: все только лужи, что озера, да пустыня. Наконец приехали в какой-то табор: все кибитки да кибитки! Татарин исчез, а мы остались одни, и я с ужасом начала расспрашивать цыганку: куда этот косой черт завел нас? А тут подошел к нам старик в дорогом шелковом халате и начал пристально меня осматривать: глазища у него так и бегают, так и горят... все чмокает губами да бормочет что-то и улыбается, потом начал трогать меня за ноги... я закричала...

— Дьявол! — заскрежетал зубами Богдан и брякнул саблей в ножнах. — Всех их выпотрошить! — даже ринулся было он, испугав своим движением панну.

— Ай! — вскрикнула та. — Успокойся, пане: он поместил меня с цыганкой в какую-то кибитку, где были старенькая и молоденькая татарки, но они на нас страшно сердито смотрели, даже ругались, только я не понимала тогда, ругали гяуркой, а молодая так даже два раза толкнула меня... Я начала плакать, прятаться за цыганку, а та и на них накричала, так что татарки притихли и только глядели змеями исподлобья. Ой, — вскрикнула неожиданно панна и прижалась к Богдану, — мы опрокидываемся, тонем?

— Нет, это качнуло чайку боковою волной.

—

Я боюсь моря, боюсь волны! — жалась в ужасе панночка.

— Наша чайка никогда не опрокидывается, никогда, даже в страшную бурю, — успокаивал ее Богдан. — Вот и плавно пошла... А где, скажи, эта самая цыганка?

— Ее сегодня убили!

— Туда и дорога! Ну, а дальше ж что? — остановился перед ней с пылающим взором Богдан. — Все, все говори без утайки.

— Я все и говорю, — взглянула на него с недоуменьем Марылька. — Нас привезли в большой город, я рассмотреть хорошо не могла, закрывали кибитку, только видела вдали море.

— Кафа?