Перед последним словом

Саша вызывал и гнев и недоумение, но сквозь них прорывалось и сострадание к нему. Странным образом из несочетаемых между собой черт складывался характер Саши: был заботлив, чуток к матери, но на этих добрых чувствах „взошла” отталкивающая жестокость. Нравственно безответственный, пошедший на преступление, он тянулся к справедливости, но до чего же она была искажена в его восприятии; торопливый, а подчас до удивительного поверхностный в своих суждениях, он считал невозможным поступиться ими. С невольным состраданием, от которого не угасало негодование, думалось: какими же искривленными путями шла жизнь Саши с тех пор, как отец стал для него „Алексеем Алексеевичем”, и что должен был пережить подросток, чтобы так пагубно извратились у него представления о дозволенном и недозволенном.

Отвечая на вопросы следователя, Саша сказал, что Евгения Сергеевна, его мама, не знала и не могла знать о телеграмме. Третье лето Саша на каникулы приезжает в Анапу, здесь живет его дядя, брат матери. В прошлый четверг Саша пришел к своей знакомой, Нине Бердышевой, она работает вожатой в пионерском лагере. Неожиданно Саша увидел Наташу Озерцову, до этого он видел ее всего один раз. Мама и он что-то покупали в Гостином Дворе, мама показала ему на молодую женщину с девочкой — это были Озерцова и Наташа. Несмотря на магазинную толчею, Саша разглядел их и запомнил. Все же, проверяя себя, он спросил Нину Бердышеву, и та подтвердила: да, это Наташа Озерцова, из Ленинграда приехала. Утром следующего дня он отправил телеграмму.

На вопрос, знал ли он, что Алексей Алексеевич в отъезде и Татьяне Михайловне не на кого будет опереться, когда она получит телеграмму, Саша ответил:

— Не знал. Что делает и где пребывает Алексей Алексеевич, меня не занимает.

Не смысл ответа, а тон его, очевидно, подсказал следователю необходимость спросить:

— Нашлась возможность, и ты „отомстил” Татьяне Михайловне, а если подвернется случай „отомстить” Алексею Алексеевичу, как поступишь?

— Не знаю. Что ни скажу, будет неправдой. Не знаю!

Допрос не дал ожидаемых результатов. Юноша не сделал и первого шага к осознанию если не преступности, то хотя бы нравственной недозволенности совершенного им. Растерянный, смятенный, кто знает, что он может еще натворить? Не предусмотрительнее ли будет заключить обвиняемого под стражу до суда? Поэтому-то прокурор и дал на это санкцию.

Учитывая особенности дела, расследование его было целесообразно вести в Ленинграде, где живут все те, кто может многое прояснить в преступлении Саши.

Хотя Евгения Сергеевна и не знала о преступном замысле своего сына, но было ясно, что многое исходило от нее.

Со слов Саши могло создаться представление об. Евгении Сергеевне как о мученице — унылой, навеки скорбной вдове при живом муже. Насколько это не вязалось с действительностью! Высокая, легкая, несмотря на полноту, и быстрая в движениях, со вкусом и даже тщанием одетая и причесанная, Евгения Сергеевна, очевидно, считала, что оставленная жена вызывает оскорбительную жалость, и всем своим видом демонстрировала: со мной ничего плохого не приключилось, в сочувствии не нуждаюсь!

Евгения Сергеевна не оправдывала отправки телеграммы. Но на вопрос, как же объяснить, почему Саша, по ее словам, мягкий и благородный, все же такое сотворил, она не колеблясь ответила:

— Гены!

Понимать это следовало так: наследственность сказалась, в сыне проявились черты отца.

Но если допустить, что Алексей Алексеевич виноват перед женой и сыном, то почему месть обращена против Озерцовой? Для Евгении Сергеевны тут было все ясно:

— Не Алексей Алексеевич женился на Озерцовой, а она взяла его в мужья. Она держит его в рабском подчинении.

— „В рабском подчинении” — так сказал и ваш сын. Что это, случайное совпадение?

— У меня нет ближе человека, чем мой сын.

— Как давно вы делитесь с ним своими мыслями о том, почему распалась семья?

— Я от него ничего не скрываю, — Евгения Сергеевна уклонилась от прямого ответа.

Алексей Алексеевич Ковров обстоятельно допрашивался о том, как складывалась и почему распалась его первая семья. Дважды он приходил к защитнику Саши, стараясь разобраться, есть ли его отцовская виновность в преступлении сына, а если есть, то в чем она.

Вскоре выписалась из больницы Татьяна Михайловна. Давая показания, она не скрывала брезгливости: „Месть больно пакостная, не мужская она”. Но досказать свою мысль (злобность Саши внушена матерью) не захотела.

Все они по-разному рассказывали, как сплетались их жизни. Иного и нельзя было ожидать. Но именно поэтому и всплыла правда. И вот что открылось.