Перед последним словом

Толя излишне сурово корил себя. Все произошло молниеносно, Толя не успел ничего еще осознать. Но это понятно нам, объективно, со стороны оценивающим событие. Но Толя не был бы Толей, если бы не винил себя строго и беспощадно, если бы не считал„ что изменил законам дружбы. Сережа, постепенно приходящий в разум после своей безумной затеи, вдруг увидел, что не спор выиграл, а нарушил душевный мир Толи. Толя стоял перед ним, стыдящийся себя, смятенный, терзающий себя тем, что оставил друга в опасности. И чем яснее постигал Сережа всю дикость и бессмысленность того, что натворил, тем очевиднее для него становилось и другое: Толя себе ничего не простит, долго не перестанет терзаться. Толя не умел быть к себе снисходительным. Это Сережа хорошо знал. Скажи тогда Толя: „Черт тебя дери! Я из-за тебя, дурня, чуть с ума не сошел от страха!” — и все кончилось бы.

Нет, Толя по-другому поступил. Он считал, что единственный „путь” если не снять, то хоть как-то уменьшить виновность — повторить над собой то, что сделал Сережа. Вот он и сказал: „А теперь в меня!”

Зная истинные побуждения Толи, можно ли ставить ему в укор его требование „А теперь в меня!” Как ни огорчительно, в этом можно и нужно его винить. Сереже следовало — и тут не может быть двух точек зрения — отказаться от повторения „опыта”, ответить твердо и решительно: „нет”. Он поступил по-иному. И за это его судят. Но важно понять, почему он не сказал „нет”. И в том, что Сережа не сказал „нет”, есть и доля вины Толи. Толя понимал, что своим „А теперь в меня” он ставит Сережу в трудное положение, предлагает ему непростой выбор. Сережа понимал, что должен, обязан, не имеет права не сказать: „Нет, опыта на тебе не поставлю”. Но Сережа понимал и другое: что услышит в этом „нет” мучающийся совестью Толя. А Толя бы услышал одно: „Ты, Толя, не верил в предохранитель и ничего не сделал, чтобы помешать мне выстрелить в себя. А я вот верю в надежность предохранителя и все же не хочу подвергать тебя даже в самой ничтожной доле риску. Решай сам, кто из нас идет дорогой дружбы”.

„Нет”, сказанное Сережей, неизбежно усиливало бы самоосуждение Толи, делало особенно явной разницу в поведении: „нет” прозвучало бы очень тяжким упреком.

Естественно, не так ясно и последовательно протекали эти мысли в сознании и Толи, и Сережи. Но суть их воспринималась обоими достаточно отчетливо. Толе не следовало ставить своего друга перед развилкой: или докажи, что ты не считаешь меня виновным в измене дружбе, и повтори „опыт” теперь надо мной, или скажи „нет” и докажи, что ты считаешь меня виноватым перед тобой. Не следовало бы, ибо Толя знал, понимал, сознавал, что Сереже не под силу, просто не под силу увеличить смятение друга, упрекнув его в равнодушии. Сережа понимал, что, сказав „нет”, он бы усилил муки совести в Толе. А Сережа полностью уверился в надежности предохранителя. Зачем же — ошибочно, но искренне веря, рассудил Сережа — говорить „нет”, причинять дополнительную боль Толе, зачем обижать его — и это тогда, когда „опыт” полностью безопасен.

Вот подлинный смысл ответа „ я не мог Толю обидеть”. А объяснить свой ответ Сережа не хотел. Не хотел по единственной причине: раскрыть подлинный смысл ответа значило хоть косвенно, хоть в чем-нибудь указать и на небезупречность действий Толи. А этого Сережа не мог себе позволить.

Нет, несправедливо предположить, что Сережа направил пистолет на Толю из ухарства, из позорного равнодушия, чтобы не сказать из злорадства: я подвергался опасности, подвергнешься и ты. Долго долго и очень горько будет винить себя Сергей Бессонов за то, что нет в живых чудесного юноши Толи Корецкого. Но не нужно ответственность его усиливать, обвиняя в низменных и ничтожных побуждениях.

После судебных прений был объявлен перерыв. Защитника все же тревожила мысль: не причинил ли он своей речью, своим невольным укором страданий Николаю Платоновичу? И, словно подслушав мысли адвоката, к нему подошел Николай Платонович. Адвокат встал, готовый выслушать упрек, возможно и несправедливый, но понятно как возникший. Николай Платонович сказал:

— Подскажите, посоветуйте мне, чем я могу помочь Сереже. Нельзя, поймите, нельзя допустить, чтобы его посадили. Толя мертв, зачем же ломать еще одну молодую жизнь?

Защитник стоял ошеломленный.

Сколько вместила в себя душа Николая Платоновича за несколько часов судебного разбирательства! Как много тяжелого от себя отсекла, как много доброго в себе обрела! Сильнее боли, сильнее ненависти, которая питалась болью, сильнее мысли, которая вынашивалась бессонными ночами, сильнее их оказалось нравственное воздействие суда, пробужденная им тяга к справедливости.