Перекличка

На свой лад сполохи так же вечносущи, как горы. Глубоко в землю кладет свое яйцо Птица-Молния, и, когда приспеет срок, скорлупа трескается и огонь возвращается в мир — огонь, горящий, сжигающий и пожирающий все лишнее, чтобы жизнь могла родиться заново в красной траве, кустарнике, в маленьких желтых цветах, во всем, чему суждено расти. Подобно жизни в утробе женщины, яйцо Птицы-Молнии лежит в темноте, ожидая времени, чтобы появиться на свет.

Может быть, после моей смерти тут появится ребенок — мой сын.

Одиночество. С самого начала и всю жизнь. Когда мы были детьми, мне казалось, что Николас со мной, но это было не так. Потом я думал то же самое про Бет, но она отвернулась от меня. Памела была мне ближе всех, но она родила светловолосого ребенка. Я думал, что рабы и готтентоты — Абель и другие — со мной заодно, но и это длилось недолго. Я их, конечно, не упрекаю — одних запугали, другим помешали, — но так уж все получилось. Каждый вел свою собственную войну. На самом деле мы не были заодно. Мы никогда по-настоящему не понимали друг друга.

Эстер.

Неужели все было напрасно? Неужели мысль о свободе оказалась для нас непомерной? Только нынешняя ночь оставалась у меня на то, чтобы найти ответ. Завтра утром я спущусь с гор, а что будет со мной потом, я не знаю.

Живешь так, словно блуждаешь со свечой в темноте. За спиной, там, где только что было светло, смыкается тьма. Впереди, там, где скоро станет светло, тьма лежит непотревоженно. Только тут, где ты находишься сейчас, света достаточно, чтобы оглядеться по сторонам: один миг — и ты идешь дальше. Но в такую ночь, как нынешняя, все иначе — тьма позади и тьма впереди не могут осилить света, источаемого настоящим мгновением. Можно закрыть глаза, и все равно будет видно. Жизнь, бушующая в сердце у пламени. В падении камня заключена тишина — предшествующая и последующая.

Вот на что это было похоже там, на чердаке. Только тогда не было мыслей, одна лишь слепота поступка. А теперь мне нужно озарить его мыслью. Вот почему я оставил себе эту ночь, ведь куда проще было бы спуститься вниз вместе с Тейсом.

Я сделал все, что мог. В Новый год, когда Николас роздал нам одежду, и ничего больше, свет во мне умер. Что нам еще оставалось, как не развести новый огонь, чтобы согреться? Все мы, даже те, кого потом запугали и настроили против нас, держались тогда вместе. Это было важно. Этим огнем нам надо было выжечь сорняки, смыкающиеся вокруг нас. Но вскоре всех раскидало в разные стороны. И тогда остались только мы двое — Николас и я.

Бедняга Николас, ты, верно, думал, что все это было затеяно против тебя. Ты думал, что именно тебя мне хотелось убить — из-за того, что ты соврал своему отцу про льва, когда мы были детьми, или из-за того, что не пускал меня к запруде, когда купался там с Эстер, или из-за того, что ты порол и бранил меня, из-за того, что я попал по твоей вине в тюрьму в Тульбахе, или из-за чего-нибудь еще. Но дело вовсе не в тебе. В той чудовищной тишине ты стоял в проеме двери вместо многих других, ты занял их место. И не место своего отца, или Баренда, или Франса дю Той. В тот миг у тебя не было ни лица, ни имени. Ты стоял там вместо всех белых, вместо всех хозяев, всех тех, кто властвовал над нами, брал наших женщин и называл свои фермы Заткни-Свою-Глотку

— Хауд-ден-Бек.

И бедняга Галант! Ты думал, что истребляешь хозяев, чтобы завоевать себе свободу, а все, что тебе удалось, — это застрелить одного человека. Ведь на изъеденной молью львиной шкуре лежали мертвыми не все белые хозяева, захлебнувшиеся собственной кровью, а лишь один человек, и это был Николас, которого ты когда-то считал своим другом и который должен был бы остаться им.

Сполох на горизонте.

На чердаке мы были вместе. Один-единственный час.

Неужели это было напрасно?

Мы не стали свободны. Но разве это значит, что свободы вообще не существует?

Да, конечно, мы проиграли. Но то, за что мы бились, живо без начала и без конца, подобно горам, подобно огню. А за это бороться стоило. Может быть, существуют вещи, во имя которых лучше проиграть, чем победить. А главное — попытаться.

Этого я бы никогда не сумел понять, если бы не попытался — вместе с горсткой людей — разбить цепь, называемую Хауд-ден-Бек.

Этого я не сумел бы понять, если бы не вспыхнул огонь того часа, проведенного на чердаке. Темный сполох.

Когда Тейс крикнул: «Вон он!», мы отскочили от двери и бросились за Барендом. Абель выстрелил, я тоже. Собаки лаяли как бешеные. Некоторое время мы еще гнались за ним вдоль изгороди, но ему удалось скрыться. В такой темноте бесполезно искать человека; если он дошел до гор, значит, ушел. Я понимал это.

Все кинулись к задней двери, которую он не затворил за собой. А я задержался во дворе и потом снова направился к сломанной передней двери. Возле дома стояла Абелева Сари с детьми — одного держала за руку, другого, завернутого в одеяло, на руках.

— Куда ты? — спросил я.

— Они все крушат в доме, — ответила она. — Детишки боятся. Они ведь маленькие. Поэтому хозяйка приказала мне…

— Да, конечно, уведи их отсюда.