Перекличка

Она сплюнула на пол, едва не угодив в меня.

— Тзуи-Гоаб не живет ни в какой книге. Он живет повсюду. В созревающей пшенице. В деревьях, выпускающих листья после зимы. В ласточках, улетающих отсюда и снова возвращающихся. В камнях. Во всем.

— Мама Роза, если ты не покоришься, господь пошлет с неба молнию и убьет тебя.

— Ну и пусть посылает. Пусть попробует.

— Но моя мама говорит…

— Пусть себе говорит, что хочет. А ты слушайся ее. Но она не смеет приказывать мне. Мое сердце принадлежит лишь мне одной. Тут, на ферме, я единственный свободный человек.

Последнее слово неизбежно оставалось за ней. Например:

— Будь поосторожнее, Николас, сегодня утром я видела, как в вашу с Барендом спальню залетела ласточка.

Моей книгой была папина Библия, ее книгой — целый мир. И в ней она умела прочитать все что нужно, когда требовалось разобраться в любом деле. Будь начеку, если вдруг услышишь, как кузнечик верещит на крыше — это предвестие надвигающейся беды. А еще падающая звезда, или человек, наступивший на могилу, или курица, прокукарекавшая петухом, или уханье совы, или птица-молот. Птица-молот считалась самым ужасным предзнаменованием: и когда она вглядывается в воду и вызывает души умерших, и когда летит в сторону заходящего солнца, и когда издает три грозных крика над хижиной или домом.

Ее предсказания и пугали, и злили меня. Я не мог найти им никаких опровержений в папиной Библии, не было способа освободиться от них. И понемногу мама Роза ушла из моей жизни, хотя я по-прежнему нуждался в ней: нечто столь же огромное и надежное, как гора, лишило меня, отодвинувшись в сторону, своей сени, и я остался нагим под палящим солнцем и ветром.

Галант оказался более отзывчивым на Слово Божие, хотя я и подозревал, что он скорее всего просто притворяется, чтобы не ссориться со мной: едва ли он действительно считал себя обращенным в нашу веру. Я настойчиво уговаривал его, пытаясь доказать ему важность и неотложность решения — сейчас или никогда: а вдруг господь уже нынешней ночью придет, чтобы забрать его душу, тогда он будет проклят навеки, а это куда страшнее, чем если в тебя ударит молния.

— Когда я умру, — беспечно отвечал он, — мне хватит времени, чтобы полежать в земле и подумать о боге.

Думаю, что влияние на него мамы Розы всегда было слишком сильным. И чтобы сохранить мир и не утратить его дружбы, я все реже приставал к нему с Библией. Потому что я нуждался в Галанте. Он единственный безоговорочно принимал меня как равного. Для всех остальных я стоял выше — баас или маленький баас, хозяин или маленький хозяин — или ниже: для папы и мамы, для мамы Розы и для Баренда, который вечно задирал меня и для которого, по-моему, наибольшим удовольствием было отбирать у меня то, что я по-настоящему любил. Маленькую тележку, которую смастерил мне Онтонг, жеребенка, которого хотели отдать мне, бабки, которые я хранил в мешочке, сшитом мамой Розой из кожи мускусной кошки, глиняных быков, змеиную кожу, коллекцию черепов, которую я так долго собирал — птиц, бабуинов, шакалов, кабанов, — а под конец он отнял у меня и Эстер. А вот Галант был моим товарищем. Порой мы, конечно, и ссорились, и дрались, но всегда на равных. Даже в этом, по-моему, ощущалась добрая рука мамы Розы.

Эстер появилась в моей жизни позже. Вначале она сторонилась нас. И только потом начала повсюду ходить за нами следом, держась на расстоянии и не говоря ни слова, но с молчаливой настойчивостью, которая сквозила в каждом ее движении. Когда я слепил ей глиняного быка, она приняла мой подарок очень серьезно, неловко держа его в руке и словно не понимая, что с ним делать; но потом я узнал от мамы, что она взяла его с собой в постель. И очень огорчилась, когда однажды утром увидела, что игрушка разбилась — то был один из редких случаев, когда она заплакала.

— Не горюй, я сделаю тебе другого, — утешил ее я.

Мы отправились к запруде, и она молча следила за мной большими темными глазами, пока я лепил нового быка из желтоватой глины. Странно было видеть, с каким благоговением она обращалась с этой простой, грубой игрушкой, все время нося ее при себе. С того дня мы стали неразлучны. Сначала нам бывало немного неловко, когда она вместе с нами отправлялась к запруде. Мы пытались отогнать ее, швыряя в нее камнями и комьями глины, но она лишь отходила чуть подальше, а как только мы забирались в воду, возвращалась назад и усаживалась возле нашей сваленной в кучу одежды, словно сторожа ее. Нам было не по себе, когда мы голые плескались в запруде, а она чинно сидела на берегу в длинном платье, кожаных башмачках и украшенной цветами шляпке, но затем мы махнули рукой на свое смущение и просто перестали обращать на нее внимание.