Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Пафос — разоблачение «отщепенцев». Еремин утверждал, что их литературная деятельность в СССР была «фальшивым фасадом. За ним скрывалось иное: ненависть к нашему строю, гнусное издевательство над самым дорогим для Родины и народа».

Собственно литературная оценка заграничных публикаций объявлялась излишней. Еремин утверждал: «Первое, что испытываешь при чтении их сочинений, — это брезгливость. Противно цитировать пошлости, которыми пестрят страницы их книг. Оба с болезненным сладострастием копаются в сексуальных и психопатологических „проблемах“. Оба демонстрируют предельное нравственное падение. Оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное».

Отсюда следовало, что Еремин преодолел брезгливость. Благодаря чему избавил сограждан от необходимости ознакомиться с трудами «отщепенцев». Для убедительности и цитаты подобрал: «Женщины, — пишет в одном из своих „произведений“ Даниэль-Аржак, — похожие на кастрированных мужчин, гуляют по улицам и бульварам. Коротконогие, словно беременная такса, или голенастые, как страус, они прячут под платьем опухоли и кровоподтеки, затягиваются в корсет, подшивают вату взамен грудей».

Получилось, что «Даниэль-Аржак» издевательски характеризовал советских женщин. Высмеивал их.

На самом деле приведена цитата из повести «Суд идет», написанной Синявским, и воспроизведено мнение не автора, но персонажа. Кстати, самовлюбленной женщины.

Еремин, как говорится, вырвал цитату из контекста. С какой целью — вполне объяснимо. Иной вопрос, почему авторов перепутал.

Ошибка вовсе не случайная. Достаточно опытным литератором был сталинский лауреат. Только вот цитаты не сам подбирал — уже выбранные получил заранее. От тех, кто процесс готовил. Впопыхах перепутали они подготовленные выписки.

Далее Еремин настаивал, что «Даниэль-Аржак» не только над женской внешностью издевался. Еще и клеветал: «Если это девушка — секретарь в редакции газеты, то „девчонка, доступная любому корректору“. О взрослых женщинах, как мы видим, и говорить нечего».

Цитировал Еремин опять Синявского. Но уже не повесть «Суд идет», а рассказ «Графоманы». И опять суждение персонажа приписал автору. Разумеется, вырвав из контекста: «Сейчас было важнее дать почувствовать этой вот Зиночке — смазливенькой секретарше — ее место в жизни и мое внутреннее достоинство. Девчонка, доступная любому корректору, а в дневные часы — редактору, который имел обычай шлепать ее по спине, смеет меня учить!»[38].

В дальнейшем использовался тот же прием. Но писателю инкриминировалась не только клевета. Еремин утверждал, что Даниэль настаивает на использовании ручных гранат в борьбе с советским режимом. Он «устами своего „героя“ обращается прямо к читателю и подсказывает такой образ действий: „Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. Теперь бросок вперед. На бегу — от живота, веером. Очередь. Очередь. Очередь… Вот они лежат — искромсанные взрывом, изрешеченные пулями…“».

Ну а далее — вывод. С необходимостью подразумевавший не только этическую оценку: «Как видим, на многое замахивается взбесившийся антисоветчик: по существу это провокационный призыв к террору».

В данном случае цитировал Еремин именно Даниэля. Но приведены опять не суждения повествователя. Это фрагмент внутреннего монолога героя, недавнего фронтовика: «Ненависть дает право на убийство. Ненавидя я и сам могу… Могу? Ну, разумеется, могу. Безусловно, могу. Кого я ненавижу? Кого я ненавидел за всю свою жизнь? Ну, школьные годы не в счет, а вот взрослым? Институт. Я ненавидел одного из преподавателей, который четыре раза подряд нарочно срезал меня на зачете. Ну, ладно, черт с ним, это было давно.

Начальство разных мастей, с которым мне довелось работать. Да, это были подлецы. Они изрядно попортили мне кровь. Морду бы им набить, сволочам. Кто еще? Писатель К., пишущий черносотенные романы. Да, да, я помню, как я говорил, что убил бы его, если бы знал, что мне за это ничего не будет. О, его, мерзавца, стоило бы проучить! Да так, чтоб он больше никогда к перу не прикоснулся… Ну а эти, толстомордые, заседающие и восседающие, вершители наших судеб, наши вожди и учителя, верные сыны народа, принимающие приветственные телеграммы от колхозников Рязанской области, от металлургов Криворожья, от императора Эфиопии, от съезда учителей, от Президента Соединенных Штатов, от персонала общественных уборных? Лучшие друзья советских физкультурников, литераторов, текстильщиков, дальтоников и умалишенных? Как с ними быть? Неужто простить? А тридцать седьмой год? А послевоенное безумие, когда страна, осатанев, билась в падучей, кликушествовала, пожирая самое себя? Они думают, что если они наклали на могилу Усатому, так с них и взятки гладки? Нет, нет, нет, с ними надо иначе; ты еще помнишь, как это делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. А теперь — бросок вперед. На бегу — от живота, веером. Очередь. Очередь. Очередь…»[39].