Переписка 1826-1837

Адрес: Ее высокоблагородию милостивой государыне Наталье Николаевне Гончаровой. В Москве, на Никитской в собственном доме.

527. В. К. Кюхельбекер — Пушкину. 20 октября 1830 г. Динабург.

20. Окт.

Любезный друг Александр.

Через два года наконец опять случай писать к тебе: часто я думаю о вас, мои друзья; но увидеться с вами надежды нет, как нет; от тебя, т. е. из твоей Псковской деревни до моего Помфрета, правда, не далеко; но и думать боюсь, чтоб ты ко мне приехал… А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя! Помнишь ли наше свидание в роде чрезвычайно романтическом: мою бороду? Фризовую шинель? Медвежью шапку? Как ты через семь с половиною лет мог узнать меня в таком костюме? вот чего не постигаю! —

Я слышал, друг, что ты женишься: правда ли? Если она стоит тебя, рад: но скажи ей, или попроси, чтоб добрые люди ей сказали, что ты быть молодым лордом Байроном не намерен, да сверьх того и слишком для таких похождений стар. — Стар? Да, любезный, поговаривают уже о старости и нашей: волос у меня уже крепко с русого сбивается на серо-немецкий; год, два, и Амигдал процветет на главе моей.

Между тем я, новый Камоэнс, творю, творю — хоть не Лузиады — а ангельщины и дьявольщины, которым конца нет. — Мой черный демон отразился в Ижорском: светлый — в произведении, которое назвать боюсь: но по моему мнению оно и оригинальнее и лучше Ижорского — даже в чисто-светском отношении. — К тому же терцины, размер божественного Данте, — слог в котором я старался исчерпать всё, что могу назвать моим познанием русского языка, — и частная, личная исповедь всего того, что меня в пять лет моего заточения волновало, утешало, мучило, обманывало, ссорило и мирило с самим собою. Это всё вещи, которые в Ижорском не могли иметь места: там же, может быть, годятся. Сделай, друг, милость, напиши мне: удался ли мой Ижорский или нет? У меня нет здесь судей: Манасеин уехал, да и судить-то ему не под стать, Шишков мог бы, да также уехал: а в бытность свою здесь слишком был измучен всем тем, что деялось с ним. — Напиши, говорю, разумеется, не по почте: а отдашь моим, авось они через год, через два или десять найдут случай мне переслать. Для меня время не существует: через десять лет или завтра для меня à peu près [412] всё равно. — Кто это у вас печатает пьэсы, очень мне близкие по тому, что в них говорится, хотя бы я не много иначе всё это сказал? — Не Александр ли О.[доевский]? мой и Исандера питомец? — Знал ли ты Исандера? Нет? — Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. — Главное дело вот в чем: что я тебя не только люблю, как всегда любил; но за твою Полтаву уважаю, сколько только можно уважать: это конечно тебе покажется весьма не многим, если ты избалован бессмысленными: охами и ахами! которые воздвигают вокруг тебя люди, понимающие тебя и то, чем можешь быть, должен быть и, я твердо уверен, будешь, понимающие, говорю, это так же хорошо, как я язык китайский. — Но я уверен, что ты презираешь их глупое удивление наравне с их бранью, quoiqu'ils font chez nous le beau temps et la pluie [413]. — Ты видишь, мой друг, я не отстал от моей милой привычки приправлять мои православные письма французскими фразами. — Вообще я мало переменился: те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в Лицее! Стар я только стал, больно стар и потому-то туп: учиться уж не мое дело — и греческий язык в отставку, хотя он меня еще занимал месяца четыре тому назад: вижу, не дастся мне! Усовершенствоваться бы только в польском: Мицкевича читаю довольно свободно, Одынца тоже, но Немцевич для меня трудненек. — Мой друг, болтаю: переливаю из пустого в порожное, всё для того, чтоб ты [мог] себе составить идею об узнике Двинском: но разве ты его не знаешь? и разве так интересно его знать? — Вчера был Лицейской праздник: мы его праздновали, не вместе, но — одними воспоминаниями, одними чувствами. — Что, мой друг, твой Годунов? Первая сцена:

Шуйский и Воротынский, бесподобна; для меня лучше, чем сцена: Монах и Отрепьев;

более в ней живости, силы, драматического. Шуйского бы расцеловать: ты отгадал его совершенно. Его: „А что мне было делать?“ рисует его лучше, чем весь XII том покойного и спокойного историографа! Но господь с ним! De mortuis nil, nosi bene [414]. Прощай, друг! Должно еще писать к Дельвигу и к родным: а то бы начертил бы тебе и поболе. — For ever your William [415].

Je ne Vous recommande pas le porteur de cette lettre, persuadé que Vous l'aimerez sans cela et pour l'amitié qu'il m'a [porté] montré pendant son séjour à D.[unabourg] [416].

528. П. А. Плетневу. Около (не позднее) 29 октября 1830 г. Болдино.